Ущелье дьявола
Шрифт:
— Так что ты и сама теперь несколько переменилась к нему? По крайней мере, мне так кажется.
— Хотела бы перемениться, да не могу. Весь этот год я не слышала и не видела от него ничего худого. Скорее, наоборот. Но цветы и травы все еще говорят мне, что он грозит бедой всем тем, кого я люблю, вам и г-ну графу. А мои цветы никогда мне не говорили неправды. Он что-то скрывает. Он делает вид, что ни о чем худом не думает для того, чтобы усыпить нашу осторожность. Как только я увижу его, во мне сейчас же, против моей воли, поднимается гневное чувство против него. Напрасно пытаюсь я победить это чувство, заставляю себя припомнить услуги, какие он мне оказал. Я, кажется, никогда ни к кому не питала ненависти, а его чувствую, что ненавижу. Только напрасно мы разговариваем так громко. Он колдун, он все узнает, он узнает, что я вам все рассказала, что я его ненавижу, что…
— Что одни только матери отличаются неблагодарностью, — внезапно раздался позади собеседниц спокойный голос Самуила Гельба.
Гретхен и Христина обернулись. Христина не могла удержаться от крика. Ребенок проснулся и заплакал.
Самуил устремил на Христину суровый взгляд, в котором, впрочем, не было ни малейшей насмешки или презрения. Он держал в правой руке белую шляпу, которую снял, приветствуя дам, а в левой руке — ружье. Черный бархатный сюртук, до верха застегнутый, оттенял спокойную и холодную бледность его лица.
Откуда он явился? Позади скамьи, где сидели Христина и Гретхен, высилась отвесная скала в пятьдесят футов.
— Чего же вы так испугались? — спокойно спросил Самуил. — Посмотрите, вы разбудили ребенка, он плачет.
Гретхен продолжала вся трепетать.
— По какой дороге вы пришли? — спросила она. — Откуда вы вышли?
— В самом деле, милостивый государь, как вы здесь очутились? — спросила Христина.
Глава тридцать вторая Оскорбление цветов и ребенка
— Как я здесь очутился, сударыня? — сказал Самуил в ответ на вопрос Христины. — Уж не думаете ли и вы, как Гретхен, что я выходец из ада? Увы, я далеко не так сверхъестественен и чудесен. Просто-напросто вы были так погружены в свой разговор обо мне, так усердно про меня злословили, что не видели и не слышали, как я подошел. Вот и все.
Христина, несколько оправившись, убаюкивала мальчика, который скоро заснул. Самуил сказал ей:
— Вот видите, мой совет был не плох, и, как кажется, Вильгельм чувствует себя прекрасно?
— Это правда, милостивый государь, и я приношу вам искреннюю благодарность от всего моего материнского сердца.
— Что касается до тебя, Гретхен, твоя лань погибла бы, если бы я ее не вылечил. Твои козы расхворались и все пали бы, если бы я тебе не указал лекарства от их болезни.
— Это правда, — сказала Гретхен мрачным тоном. — Только откуда вы все это узнали?
— Да хотя бы от самого сатаны, в чем ты, кажется, вполне уверена. Ведь если так, то вы должны быть еще более мне благодарны, потому что ради вас я сгубил свою душу. А вы, вместо этого, обе меня ненавидите. Справедливо ли это!
— Г-н Гельб, — важно проговорила Христина, — вы сами добиваетесь того, чтобы мы вас ненавидели. Я же, наоборот, хотела бы уважать вас. Нет сомнения, что вы обладаете каким-то особенным могуществом. Почему же вы не применяете его к добру, а употребляете во зло?
— Я охотно делал бы так, сударыня, если бы вы научили меня и наставили, что такое добро и что такое зло. Если мужчина находит женщину красавицей, если он с восторгом любуется ее красотой и грацией, если он, помимо своей воли, завидует тому счастливцу, который обладает этой душевной и телесной прелестью, то это будет по вашему что? Зло? Вот вы, например. Предположим, что я люблю вас. Это будет зло? Но Юлиус тоже полюбил вас, и вы нашли, что это добро, а не зло. Как же это случилось, что-то, что в нем было добро, во мне стало злом? Нет, все, что разум допускает, и все, что природа одобряет, все это не зло, а добро. Почему не могли бы вы сегодня полюбить человека, которого полтора года тому назад вы не любили? Разве добродетель зависит от дней, чисел и месяцев?
Христина склонилась над своим ребенком и поцеловала его, как бы поставив женщину под защиту матери. После того, совершенно успокоившись, она сказала:
— На ваши софизмы я ничего отвечать не буду, г-н Гельб. Я люблю Юлиуса не по долгу и не по добродетели, а просто по свободному выбору сердца. И никого другого я не хочу любить.
— Вы хотите его любить? — сказал Самуил, все тем же вежливым и серьезным тоном. — О, в этом вы правы, сударыня. Юлиус этого заслуживает. Он обладает многими добрыми качествами. Ему нельзя отказать ни в вежливости, ни в деликатности, ни в преданности, ни в уме, хотя в то же время нельзя не заметить, что в нем совершенно отсутствуют дух почина, сила, деятельность, энергия — те качества, которыми обладаю я. Теперь скажите, в вашей ли власти не ценить энергию или не видеть, что я ею обладаю? Простите меня за отсутствие скромности, но ведь скромность — ложь, а я никогда не лгу. Ну так вот, видите, я уверен, что вы и боялись меня постоянно, но все же были минуты, когда вы мне изумлялись. А Юлиус, хотя я и не видел, каков он был во время вашего свадебного путешествия, Юлиус, не взирая на живость его любви к вам, уж, наверное, не один раз принимался скучать в течение этого года. Простите, что я так говорю, но вы сами, в душе, в глубине вашего сознания, не будете отрицать, что я прав. Да это и понятно. Юлиус не умеет вести жизнь, не он ее ведет, а она его ведет. Дело в том, видите ли, что величайшая добродетель мужчины это воля. Без нее ни разум, ни доброта не имеют никакой силы. Вы — дело другое, вы женщина, вам можно обойтись без воли, но она необходима вам в том, кто взял вас под свое покровительство. А между тем, в нем-то вы ее и не находите. Юлиус ускользает от вас сам и не в силах удержать вас. Вы его держите только сердцем, а я держу умом. Общий вывод из всей этой моей философии очень ясен и прост: вы женщина, а он женоподобен. От этого-то он и принадлежит мне… Я не осмеливаюсь сказать, что от этого вы…
— Не говорите этого, милостивый государь! — прервала его раздраженная Христина. — Не говорите этого, если не хотите, чтобы я вспоминала о ваших гнусных дерзостях.
Самуил, в свою очередь, сделался бледен, мрачен, гневен, грозен, страшен. Он проговорил:
— Сударыня, кому из нас надо бояться вызывать в памяти прошлое? Четырнадцать месяцев тому назад, когда я имел удовольствие познакомиться с вами, я не думал о вас, я не искал вас, я не обижал вас, однако, тотчас же имел несчастье вам не понравиться. Почему? Из-за пустяков, из-за моей внешности, физиономии, улыбки, из-за чего-нибудь в этом роде? Гретхен что-то такое наговорила вам на меня, а вы наговорили на меня Юлиусу. Вы этого сами не отрицаете. Волк не трогал овцу, коршун ничего не делал голубке. Наоборот, голубка и овца бросили вызов коршуну и волку. Вы нанесли удар в мое самое чувствительное место — гордость. Вы бросили мне вызов вашей ненавистью. Я бросил вам вызов своей любовью. Вы приняли вызов, благоволите вспомнить и об этом. Вы и теперь сами начинаете борьбу. Я собирался увести Юлиуса в Гейдельберг, вы удержали его в Ландеке. Это была первая победа, а за ней вскоре последовала вторая, еще более крупная. К вам на помощь пришел суровый и могучий союзник, барон Гермелинфельд. Он выдал вас за Юлиуса, действуя при этом не столько в пользу Юлиуса, сколько во вред Самуилу. Он сам откровенно сознавался в этом. И вот я унижен, изгнан, побежден. Вы увозите вашего Юлиуса на целый год, за тысячи верст от меня, и вы стараетесь изгнать у него память обо мне вашими поцелуями, и в то же время отец, стремясь заточить Юлиуса в раю и изгнать из него меня, демона, тратит безумные деньги на постройку этого недоступного замка. Таким образом, ваша любовь, ваш брак, это путешествие, ваш ребенок, да, пожалуй, и замок этот и его двойная стена, и двойной ров, и три миллиона, которые были истрачены, все это было задумано и сделано против вашего покорнейшего слуги. Тринадцать месяцев тому назад вы упрекали меня в том, что я нападаю на женщину. В настоящее время, говоря по правде, шансы сравнялись. Моя противница уже не одна только слабая женщина: в союзе с ней один из могущественнейших людей Германии, да вдобавок еще целая крепость с подъемным мостом! Еще раз повторяю вам сударыня: вы сами объявили мне войну. Но с той минуты, как вы стали воюющей стороной, вы приняли на себя шанс быть побежденной. И я объявляю вам, что вы будете побеждены, как бывает женщина побеждена мужчиной.
— Вы так полагаете, милостивый государь? — сказала Христина с высокомерной улыбкой.
— Я в этом уверен. Есть вещи необходимые и неизбежные. Когда барон Гермелинфельд задумал изъять Юлиуса из-под моего влияния, это нисколько меня не раздражало и не вывело из терпения. Я знал, что Юлиус вернется ко мне. Я просто ждал, вот и все. И с вами я поступлю так же, сударыня. Буду выжидать. Вот теперь вы уже вернулись ко мне. А скоро вы будете у меня в руках.
— Наглец! — пробормотала Гретхен. Самуил обернулся к ней.
— Ты, Гретхен, первая меня возненавидела, и первая же мне понравилась. И хотя в эту минуту ты не главная моя забота, и не с тобой я веду войну, я все-таки хочу, чтобы именно ты послужила наглядным примером. Я на тебе хочу показать, как я умею укрощать тех, кто на меня нападает.
— Укротить меня! — проговорила молодая дикарка.
— Дитя неразумное! — возразил ей Самуил. — Я мог бы сказать, что ты уже укрощена. Вспомни, кто за весь этот год чаще всего занимал твои мысли? Готтлоб, что ли? Или кто-нибудь другой из деревенских? Нет, я. Ты уже моя от страха, от ненависти, не все ли равно, отчего и почему, но ты моя. Ты спишь, и имя, которое носится перед тобой в твоих снах — мое имя. Когда ты пробуждаешься, ты прежде всего вспоминаешь не о своей матери, не о Пресвятой Деве, которую ты так почитаешь, нет, твоя первая мысль всегда о Самуиле. Когда я появляюсь, все твое существо поднимается мне навстречу. Когда меня нет, ты ждешь меня каждую минуту. Сколько раз, когда думали, что я уехал в Гейдельберг, ты боязливо шпионила за мной! Сколько раз ты прикладывалась ухом к земле, и тебе казалось, что ты слышишь под землей ржание моей лошади. Была ли когда-нибудь на свете возлюбленная, которая бы с таким трепетом ожидала появления своего друга! Называй это любовью, ненавистью, как хочешь. А я называю это обладанием и больше ничего не желаю.