Ущелье дьявола
Шрифт:
Покончив с этим, он сказал:
— Теперь пойдем.
И он повел Юлиуса вверх по лестнице, которая скоро соединилась с той, по которой они спустились. Он сказал ему:
— Заметь и запомни хорошенько эти две двери. Когда ты захочешь меня посетить, ты откроешь ход в своей библиотеке, спустишься на сорок четыре ступеньки и очутишься перед этими двумя дверями. Дверь, которая справа, ведет в круглый зал, а дверь, что слева, ведет ко мне. Вот тебе ключ. У меня есть другой.
Он проводил Юлиуса до самых дверей библиотеки.
— До скорого свидания, — сказал Юлиус, с наслаждением вдыхая свежий воздух.
— Приходи, когда вздумаешь. Ты знаешь дорогу.
Глава тридцать седьмая Любовный напиток
Самуил вернулся в свою лабораторию.
Смесь, которую он поставил на огонь, кипела. Пока она варилась, он взял кусок хлеба и стакан воды и стал есть и пить.
Закусив, он достал пузырек, налил туда микстуру и положил его в карман.
Он посмотрел на часы.
Было три четверти пятого.
— В моем распоряжении еще три часа, — сказал он. Он взял книгу и погрузился в чтение, иногда прерываясь, чтобы сделать заметки.
Время летело, а он ни на минуту не переставал читать и записывать.
Наконец он прервал свое занятие.
— Теперь, — сказал он, — кажется, пора. И опять он вынул часы.
— Половина восьмого. Хорошо.
Он встал, вышел через конюшню и поднялся по отлогому проходу без факела, не ощупывая стен, и так уверенно, как будто бы он шел днем по большой дороге.
Потом он остановился и начал прислушиваться. Убедившись, что все кругом тихо, он отодвинул особенным образом кусок скалы, прикрепленный на петлях, который отошел в сторону, открыв проход. Самуил вышел. Он очутился позади хижины Гретхен, на том самом месте, где так удивились его появлению утром Гретхен и Христина.
Наступила ночь. Гретхен еще не загнала коз.
Он вынул из кармана ключ, открыл дверь и вошел.
Там, в сундуке, лежал кусок хлеба — ужин Гретхен. Самуил взял хлеб, капнул на него три капли из пузырька, который он принес с собой, и положил хлеб на прежнее место.
— Для первого раза, в виде подготовки, достаточно и такой дозы, — прошептал он. — Завтра я приду в это же самое время и удвою порцию.
После этого он вышел и запер за собой дверь.
Но прежде чем снова спуститься в свое подземелье, он обернулся и остановился.
Налево от него стояла хижина Гретхен, направо — замок, слабо обрисовывавшийся в вечернем сумраке. Только окна комнат Христины ярко светились на темном фасаде здания.
— Да! — воскликнул он. — Обе вы находитесь под действием моих чар, и теперь вы в моих руках! Я ворвусь в вашу жизнь, когда мне будет угодно, так же, как теперь вхожу в ваши комнаты. Я настоящий хозяин и этого замка, и этой скалы. Я хочу быть господином и обитательниц замка: и черноволосой Гретхен, суровой и дикой, как ее зеленый лес, и белокурой Христины, нежной и великолепной, как ее высеченный из камня дворец.
Я хочу! Теперь я даже сам не могу отступить! Моя воля стала для меня законом, а для вас неизбежностью. Вы сами виноваты! Зачем до сих пор вы своей мнимой добродетелью старались уязвить и даже как бы поработили мою так называемую порядочность? Зачем ваша ложная слабость презирала, оскорбляла и унижала то, что я называл своей силой, покарай меня бог! И все это длится более года! Возможно ли, чтобы я уступил в этой страшной борьбе между вашей гордостью и моей? Я никого на свете не боюсь, кроме самого себя, могу ли я, из-за каких-то двух подростков, отречься от лучшего чувства: самоуважения?!
Кроме того, ваше поражение необходимо для самой борьбы, в которой я нахожусь, подобно Иакову, с Духом Божьим. Надо, чтобы я сам себе доказал ту истину, что человек господствует над добром и злом, и имеет такую же власть, как само Провидение, и даже наперекор ему, может довести до грехопадения чистейшие души и сокрушить самую твердую силу.
Наконец, разгадка неограниченной власти кроется, быть может, в той самой любви, которую я требую от вас. Оригинальный, гордый ловелас усыпляет ту, которую желает покорить себе. Но я не усыплю тебя, я пробужу тебя к жизни, Гретхен! Сладострастный загадочный маркиз де-Сад преследует идеал предвечного разума в терзании ограниченной материи. Скорбь твоя поможет мне овладеть и телом, и духом твоим, Христина! И увидим тогда, оправдает ли себя алхимия при настойчивом моем желании сделать кое-что!
Да что же это, на самом деле? Я, кажется, стараюсь найти объяснение и причины моим поступкам? Тьфу, пропасть! Я сам себя не узнаю! Черт возьми! Да просто причина тому кроется в моем характере и в непременном желании, quia nominor leo… А! Вот и Гретхен возвращается домой.
Грегхен действительно шла при слабом мерцании звезд и гнала своих коз, она казалась задумчивой, рассеянной, голова ее совсем поникла.
— Эта уже думает обо мне! — сказал про себя Самуил. В то же самое время балконная дверь в замке открылась, и пронзительный взгляд Самуила различил Христину, которая вышла на балкон, облокотилась на перила и подняла свои прекрасные голубые глаза к синему небу.
— А та, вероятно, все думает о боге, — продолжал Самуил, кусая губы. — О! Раньше, чем эти звезды засветят снова, я заставлю ее думать обо мне, думать о человеке, который в одни сутки сумеет переместить население целого города и убить душу.
И он исчез в скале.
Глава тридцать восьмая Сердечные и денежные напасти Трихтера
На следующий день, в десять часов утра, Самуил вошел в гейдельбергскую гостиницу Ворона и осведомился, дома ли Трихтер.
После утвердительного ответа слуги, к которому он обратился с вопросом, он поднялся в комнату своего любимого фукса.
Трихтер выказал большую радость и непомерную гордость по поводу прихода его сеньора. Он даже выронил из рук огромнейшую трубку, которую курил.
Прошел год со времени нашей с ним встречи, за это время приятель Трихтер успел значительно разрумяниться. Его физиономия как будто постаралась сохранить благородный оттенок кожи, получившийся от поглощенного им вина в памятный день дуэли. Его щеки и лоб изображали сплошную маску. Что же касается носа его, то он представлял такое прихотливое сочетание всех цветов радуги, которое можно найти только в описании бессмертным Шекспиром носа его Бардольфа. Подобно этому последнему носу, нос Трихтера светился, как рубин, и, по всей вероятности, позволял своему господину ночью экономить на свечах.