Ущелье дьявола
Шрифт:
Ребенок снова заплакал. Самуил дал ему еще выпить.
— Спи, малютка, первым сном жизни, а мне дай уснуть последним сном.
Дитя успокоилось и действительно заснуло. Самуил посмотрел на него.
— Бедное маленькое созданьице! А все же и в этой маленькой головке есть ум. Эта хрупкая жизнь, эта капелька, в которой вмещается целый океан, эта поденка-бабочка, в которой заключается целая вечность,… и что только выйдет из всего этого? Гамлет философствовал над черепом, то есть над прошлым, над смертью, над концом. Но неизмеримо больше приходится думать о новорожденном существе, в котором заключается будущее, жизнь, неизвестность!
Сейчас судьба этого ребенка, явившегося в мир в то время, как я собираюсь уйти из него, зависит от меня. Я могу также и воспитать и любить ее, одним словом, спасти. А разве попробовать? Но ведь я только что собирался умирать, стоит ли из-за этого беспокоить себя?
В сущности, для меня все едино, что жить, что умереть. Да зачем мне умирать? Разве только потому, что мне нечего больше делать на этом свете? А если я захочу, то вот мне и интерес к жизни. Чего еще более желать? Я вовсе не создаю этим предлог для того, чтобы остаться в живых, и не позирую. Но просто чувствую, что моя жизнь была бы незаконной, что моя роль злого Рока не была бы выполнена в совершенстве, что моя прометейская натура не достигла бы своего идеала, если бы у меня не было постоянно в руках этого мягкого и ценного воска воспитания, мысли, жизни ребенка. Какое наслаждение и могущество! Месить, как тебе вздумается, делать, что угодно, лепить по своему капризу эту божественную глину: живую душу.
Что же я сделаю из этого ребенка? Демона ли погибели, или ангела добродетели? Дездемону или леди Макбет? Смотря по тому воспитанию, которое я дам малютке, смотря по тем чувствам, которые я внушу ей, смотря по тому облику, который я придам ей, она будет представлять собой свет или тень, невинность или порок, ангела или демона. Я все добивался узнать, не отец ли я ей, если не отец, то могу быть отцом. Плоть ли она от плоти моей или нет, это все вздор, самое главное, это то, что она будет выражением моих мыслей! Это куда лучше! Поэты и скульпторы возвеличивают себя тем, что изображают какие-то неощутимые тени в книгах и бездушные формы на пьедесталах. Я же выше всех этих Шекспиров и Микельанджело: я поэт и скульптор живых человеческих душ!
Итак, решено! Младенец, я тебя усыновляю! Мне скучно одному начинать жизнь сызнова. Мне будет интересно начать ее вместе с тобой. Я было швырнул свою жизнь за окно, а ты очутилась тут как тут и подняла ее. Так бери ее, я отдаю ее тебе.
И Самуил спокойно положил бритву обратно в чехол, спустился вниз и приказал подать себе лошадей на завтра в половине восьмого утра.
— В семь часов начинается льготный срок, по словам Тобиаса, данный мне бароном. Мне очень интересно убедиться, посмеет ли отец Юлиуса на самом деле арестовать меня? Да мне и не совсем пристало спасаться бегством. Если в половине восьмого ничего не случится, то я уеду.
На следующий день минула половина восьмого, а барона не было и в помине.
В это время у Гермелинфельда была забота поважнее.
Самуил отправился взять себе паспорт у ректора, который подписал его с удивительной услужливостью, счастливый тем, что освободился, наконец, от такого студента.
Когда подали лошадей, Самуил взял свой скромный капитал, мешок и чемодан и сел в экипаж с ребенком в руках, завернув его в свой плащ.
— На Париж! — крикнул он ямщику таким тоном, каким Наполеон скомандовал: на Москву!
Глава семьдесят третья Ущелье Дьявола
В ту минуту, когда Самуил приказал ямщику ехать на Париж, Гретхен спешила к своей хижине в Эбербахе.
Откуда она шла?
Можно было подумать, что она вернулась издалека. Башмаки ее были все в пыли, платье разорвано, а по провалившимся тусклым глазам видно, что она не спала всю ночь.
Она была в полном изнеможении от усталости.
Она вошла в хижину, но там никого уже не было.
— Как! — воскликнула она с ужасом. — Неужели госпожа ушла? Я оставила ее в лихорадке и в бреду! О, боже мой! Вернулась ли она в замок? Побегу туда.
Она намеревалась было идти, как вдруг заметила на столе клочок бумаги.
На нем было что-то написано карандашом, вкось и вкривь.
— Что это еще? — сказала Гретхен. Она прочла следующее:
«Ты сказала мне, что ребенок умер. Я упала в обморок и, очнувшись, не нашла ни его, ни тебя. Тем лучше! Ребенок умер, значит и я могу умереть. Если б он остался жив, то и мне пришлось бы поневоле жить. А теперь я могу отправиться вслед за отцом моим и Вильгельмом. Заклинаю тебя спасением душ наших: никому ни слова о том!»
Гретхен вскрикнула:
— Что я наделала? Боже! И бросилась в замок.
Там она застала барона, прибывшего из Ашафенбурга, и Юлиуса — из Гавра, обоих в полном отчаянии.
Они собрались идти разыскивать Хриистину.
За полчаса до приезда Юлиуса один из слуг видел, как Христина вошла в замок, прошла мимо него, как призрак, вошла в свою комнату, потом тотчас же вернулась обратно и вышла из замка.
Юлиус побежал в комнату Христины. Постель была не смята. Она не ложилась спать.
На камине, на том самом месте, где восемь месяцев тому назад Юлиус, уезжая, положил свою прощальную записку, лежало запечатанное письмо.
Юлиус быстро вскрыл и развернул его.
Вот что он прочел:
«Прости меня, мой Юлиус. Возращение твое убивает меня, но я умираю потому лишь, что люблю тебя. Ты бы перестал меня любить, может быть, даже возненавидел бы. Ребенок наш умер. Ты теперь понимаешь, что мне надо умереть».
— Батюшка! — закричал, как громом пораженный, Юлиус.
Барон прибежал на зов. Юлиус показал ему письмо.
— Не падай духом, — утешал его барон. — Может быть, еще не поздно. Давай искать ее.
— Пойдем искать! — воскликнул Юлиус. Он не мог отделаться от овладевшего им страха.
Как раз в эту минуту вошла Гретхен. Юлиус бросился к ней.
— Где Христина? — закричал он. — Ты видела Христину? Ты знаешь, что с ней случилось?
— Я сама ищу ее, — ответила Гретхен. — Может быть, она тут где-нибудь, в замке.
— Ты ее ищешь? А почему? Значит, ты видела ее? Не приходила ли она к тебе в хижину?