Ушаков. Боярин Российского флота
Шрифт:
— А это ты, батюшка, сам им скажи, — нахмурился Федор, недовольный раздраженностью, которая пробивалась в голосе хозяина.
Ушаков решил поговорить с крестьянами прямо на улице. Те дожидались у крыльца — четверо бородатых мужиков, одетых в одинаковые зипуны. Ушаков не успел еще сойти к ним с крыльца, как все повалились перед ним на колени.
— Зачем вы так? Встаньте, — сердито сказал Ушаков.
Крестьяне не послушались, остались на коленях, заговорив на разные голоса:
— Не оставь, кормилец! Заступись! Век молиться будем!
— Встаньте,
Угроза подействовала, крестьяне поднялись, заголосили снова:
— Заступись, кормилец! Житья больше нету. Некому за нас более заступиться…
Ушаков приказал всем замолчать, разрешив говорить только одному, самому старшему, — тому, что был с проседью в волосах и имел на щеке буроватого цвета толстый рубец. Тот заговорил торопливо, захлебываясь, словно боялся, что адмирал вот-вот уйдет, не дослушает его до конца. Он сообщил, что все они четверо из Аксела, пришли же от всего общества искать правды на барина своего Титова, который всякие меры потерял, выжимает из мужиков последние соки. Аксельцы все до единого сидят на оброке, платят барину по шестнадцать с половиной рублей в год. Но ему мало показалось оброку, и он стал требовать с каждого тягла помимо оброка еще по барану и двадцать аршин холста. И еще требует от мужиков, чтобы они всем обществом луга ему косили-убирали, товары его на лошадях своих в Москву на рынок отвозили…
— Дыхнуть не дает, — жаловался мужик. — Нам теперь и землицей своей заниматься некогда, все на него да на него работаем.
Выслушав его до конца, Ушаков сказал, что он рад бы им помочь, но не имеет на то власти, что он в правах такой же, как и их барин, и что им, мужикам, лучше всего обратиться в Темников к уездному начальству.
— Ходили, говорили, да что толку!.. Барин уездного начальства не слушает. Он никого не слушает, он только тебя послушает. Поговори с ним, кормилец!
— Не могу я, не мое это дело!
— Не откажи, кормилец, окромя тебя некому за нас заступиться. Все знают: в уезде справедливей тебя нету… Поговори с барином!
Ушаков понял, что от них ему не отделаться. Сказал, сдаваясь:
— Поговорить, конечно, можно. Только будет ли толк?
— Поговори, кормилец, поговори!.. — обрадовались мужики. — Енерала не может не послушаться. Поговори!
— Далеко до вашей деревни?
— Двадцати верст не будет.
— Ладно, съезжу к барину вашему, — уже твердо пообещал Ушаков.
Когда мужики ушли, Ушаков попросил Федора распорядиться насчет тележки. Разговор с мужиками занял много времени, и он хотел наверстать упущенное — не пешком идти в монастырь, как собирался раньше, а ехать на лошади.
Хотя Ушаков и погонял всю дорогу, а к началу церковной службы все же опоздал. Прихожан в этот день собралось очень много, даже не поместились все в соборе, многим пришлось стоять на улице у входа. Ушаков не стал пытаться пройти вперед, пристроился к тем, кто стоял у дверей, а когда служба кончилась, сразу же направился к игуменскому дому, надеясь встретить
В келье, сняв с себя верхнюю одежду, он сразу сделался более простым, доступным. Удивительный человек! Никакой значительности в жестах. Вроде бы и не Божий служитель вовсе, а обыкновенный мирской человек… Во время первой встречи он был не таким.
О той первой встрече отец Филарет заговорил сам, заговорил, не спуская глаз с гостя.
— Показалось мне, прошлый разговор заронил в вас ложные мысли. Показалось мне, что в словах моих вы узрили намек на желание наше иметь от вас пожертвования и сим оскорбились.
Ушаков почувствовал, что краснеет. Этот иеромонах оказался не таким уж простым.
— В мыслях моих не было такого, — сказал Ушаков.
Игумен перекрестился:
— Не будем брать на себя новый грех. Да упаси Господь от лукавого!
После этого они сели завтракать и уже не возвращались к прерванному разговору. Им подали забеленную крестьянскую похлебку без мяса. Ушакову она понравилась, и он ел с большим удовольствием. Игумен время от времени взглядывал на него и чему-то таинственно улыбался. Покончив с похлебкой, он вытер губы и стал салфеткой тереть указательный палец левой руки, испачканный зеленой краской.
— Вчера брался за кисть и мазнул нечаянно, — сказал он, как бы оправдываясь. — Теперь с неделю продержится.
— Прошлый раз, кажется, вы мне рассказывали, что когда-то имели к краскам прямое отношение.
— Сие сущая правда, — подтвердил игумен. — Службу свою я начал не как монах, а как мастер-иконописец. Еще тридцати мне тогда не было… Много работал. Росписи в соборе, церкви и часовеньках моих рук творение. И лепные украшения я один делал. Да что украшения! Все новые застройки по моим проектам делались. Один я тут был: и иконописец, и зодчий…
Воспоминания взволновали его. Желая подавить волнение, он снова потер салфеткой палец, тщетно пытаясь удались с него краску.
— Когда нанимался сюда на работу, думал: поработаю годика два-три, накоплю денег, вернусь в город, обзаведусь семьей и буду жить, живописью промышляя. Да не вышло так, как думал. Нырнул, а вынырнуть уже не смог. Завладели душой моей планы великие. Захотелось мне монастырь так украсить, чтобы во всей России подобного не было. Да и жалко стало расставаться с тем, что руками своими успел сотворить. Так и остался с монастырской братией.
Он пожевал просвирку, запил ее водой и вдруг заговорил совершенно о другом. Спросил:
— Слышал я, крестьян своих на волю отпускаешь?
Ушаков подтвердил.
— А вы не одобряете?
— Нет, почему же… — смутился игумен. — Евангелию сие не противоречит. Святой апостол Павел говорил: ценою крови куплены есте, не будьте рабы человекам. Мы во всем должны следовать учению Иисуса Христа. Но не торопитесь ли вы? Ваш поступок может вызвать злобу в сердцах других помещиков, умножить число врагов ваших.