Ушаков. Боярин Российского флота
Шрифт:
— Вооружить? — озабоченно переспросил предводитель дворянства. Признаться, этого я не знаю. Я знаю только, что ружей у нас нет, ружей не могут найти себе даже московские ополченцы.
— Но если не будет ружей, для чего тогда вся эта шумиха? Не с вилами же посылать людей против неприятеля, вооруженного до зубов?
Оптимизм Никифорова мгновенно погас. Он оказался не в состоянии ответить на возникшие вопросы.
— Я думаю, — сказал он, — обо всем этом будет сказано на губернском дворянском собрании. Надеюсь, вы примете участие?
— Когда собрание?
— Двадцать пятого июля.
— Постараюсь поехать,
— Я буду молить Бога, чтобы послал вам крепкого здоровья, — сказал Никифоров и с загадочностью добавил: — Непременно приезжайте, в вас будет там особая необходимость.
Предводитель уездного дворянства пробыл в гостях более трех часов и уехал очень довольным. Провожали его всем домом.
* * *
Перед тем как выехать в Тамбов, Ушаков решил навестить настоятеля монастыря Филарета. Без определенной цели, так просто, поговорить по душам… После поездки в Борки они еще не виделись. А с того дня случилось столько событий! В тихую провинциальную жизнь война ворвалась. Интересно было знать, что о сем думает игумен, каково его настроение?
Отец Филарет находился на строительстве новой часовни, когда увидел адмирала, выходившего из леса на монастырскую поляну. Обрадовался, послал навстречу сказать, чтобы не прошел мимо, заглянул бы на работу строителей полюбоваться. А когда Ушаков приблизился, взял его под руку и повел вокруг стройки, не столько показывая, сколько объясняя, какая красивая получится часовня, каким чудесным украшением войдет эта часовня в общий монастырский ансамбль. Ушаков плохо разбирался в том, что ему объясняли, и слушал невнимательно, лишь бы не обидеть игумена. Филарет видел отсутствие в нем внимания, но останавливаться не пожелал, довел осмотр до конца, после чего потащил к одиноко стоявшему огромному дубу поваляться в тени на травке.
Дуб рос у самого обрыва, откуда начиналась речная пойма, заливаемая в весенние половодья водами Мокши. Отсюда хорошо были видны река, а за рекой Темников, тихий, подернутый прозрачной дымкой.
— А я уже собирался сам в Алексеевку ехать, чтобы узнать, не заболели ли, — говорил игумен, выбирая в тени место, где, как ему казалось, лучше обдувало ветерком. — Ждал, что после собрания заедете, но не дождался.
— Вы говорите о собрании в Темникове?
— Разумеется.
— Почему-то настроения не было ехать…
Ушакову хотелось немного полежать молча, отдохнуть. Пока в жару добирался пешком до монастыря, совсем выбился из сил, и прохлада под дубом была ему настоящим исцелением.
Игумен заговорил о войне, спросил Ушакова, что о ней думает. Делая над собой усилие, Ушаков отвечал, что война будет трудной, но верх останется за Россией.
— Проклятый Наполеон! — в сердцах сказал игумен. — Сколько бед принес он народу и сколько еще принесет!
— Помнится, — сказал Ушаков, — в свое время Наполеона называли антихристом, а сейчас почему-то так про него не говорят.
— Не говорят потому, что он никакой не антихрист, а простой обманщик, воюющий не силой, а хитростью. В прошлые времена бывали такие, о коих тоже думали, что они антихристы, но думали напрасно.
— Но, насколько мне помнится, было постановление Синода.
— Мало ли что было…
Постановление Синода, о котором говорил Ушаков, имело огласку еще в начале 1807 года, во время второй войны с Наполеоном. Именно тогда Синод предложил произносить
Игумен, конечно, хорошо знал всю эту историю, но утаил ее от Ушакова. Хотя он и называл себя его другом, интересы церкви были ему ближе.
— Рассказывают, будто бы вы пожертвовали на армию две тысячи рублей, — переменил разговор игумен.
Ушаков подтвердил: да, он подписался на такую сумму в пользу Первого тамбовского полка и уже внес все деньги.
— Слышал, слышал… — повторял игумен с плохо скрываемым осуждением. — Однако, — продолжал он, — должен с прискорбием сообщить вам, дорогой друг, дворяне остались вами недовольны.
— Мало пожертвовал?
Игумен сделал вид, что не заметил его иронии.
— Своей необычной щедростью вы поставили дворян в неловкое положение перед губернским представителем.
— Вы хотите сказать, что я должен был торговаться, как торговался этот человеконенавистник Титов?
— Ну зачем так резко? — поморщился игумен. — Наши помещики, в том числе и Титов, прижимисты, не любят деньгами сорить. А вы своим поступком как бы им это в укор поставили. Они могут вам этого не простить.
— Не простить того, что я внес больше, чем они? — усмехнулся Ушаков. — Ну, дорогой отче, вы меня просто удивляете.
— Напрасно смеетесь, — обиделся Филарет. — Я говорю вам как друг. Тому, кто обгоняет других, приходится бежать в одиночестве, а одиноким всегда труднее.
— Лучше бежать в одиночестве, чем в компании с этими Титовыми!
Последние слова были сказаны Ушаковым так резко, что между собеседниками на некоторое время возникло напряженное молчание. Разговор возобновил игумен:
— На днях в Тамбове созывается дворянское собрание.
— Знаю об этом.
— А знаете ли о том, что на том собрании вас собираются избрать начальником над народным ополчением?
Ушаков отрицательно покачал головой. Он только недавно имел разговор с предводителем темниковского дворянства, тот об этом ничего не говорил. Впрочем, Никифоров на что-то ему намекал…
— Честь вам оказывается большая, — продолжал игумен. — Однако Титов может напакостить. Он уже сейчас ищет против вас опору, разносит всякие небылицы. Когда собираетесь ехать? — вдруг спросил он без всякого перехода.