Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси
Шрифт:
Не один десяток обеспамятевших татар успели перевязать московские дружинники в нежданной замятне. А вон и еще четверо, тож, видно, не в силах остановиться, выскочили к русскому воинству. И уж летят к ним навстречу, лихо раскручивая арканы, удалые всадники.
Когда передний из них совсем уж было наметился накинуть петлю на одного из татар, тот, не заслоняясь и не увертываясь, гаркнул вдруг во всю мочь:
– Я не мышка и не птица! Не лови меня, куница!
Дружинник в растерянности осадил коня. Если б кто смотрел за ним из крепости, то узрел бы, как съехались они с татарином, да и обнялись крест-накрест – по-русски. А токмо кому и глядеть-то за тем братским объятием, о том ли думать-гадать
А у русичей и побитых-то нету!
Что до Никиты – то никто, видно, и никогда не уведает про безмолвную, великую его жертву. Как не уведает никто и про иные многие и многие святые жертвы во имя языка русского, во славу Отечества нашего. А сколь их было, тех тихих мученических подвигов, и сколь еще будет? Но покуда есть в народе непоказная великодушная эта жертвенность – быть живу корню русскому во веки веков!
Узрит ли с горних высей душа твоя, рязанский пахарь Никита, как низко будут кланяться пред Дмитрием Боброком и Дмитрием Суздальским булгарские послы, как молить будут принять богатый откуп? А может, услышишь ты из райских чертогов звучное эхо нынешней бескровной победы, что досягнет до самых дальних земель и народов?
Вечная тебе память, незабвенный великий ратоборец! И вечная тебе слава!
Глава 13
Над Мамаевой Ордою раскинула душный полог июльская ночь. Ветер, до самых сумерек пыльным веником свистевший по степи, и тот притих, обессилев от жаркой истомы. Душная дрема вязкою вологой растеклась по земле, утопив в себе многоголосый шум необъятного человечьего стойбища. Только низкие южные звезды бессонными очами озирают приречную равнину и сам Дон, который лениво переходит вброд пышнотелая луна. Лишь изредка забрешет вдруг с подвывом собака да всхрапнет от причудившегося волчьего запаха горячий конь – и тут же притихнут, сморенные вновь сонной одурью.
Беспокойным сном забылся и огромный табор походного торжища, вытянутого по берегу без малого на две версты. Вездесущим торговцам ночная пора – лишняя докука. Им – армянам, персам, татарам, русичам, фрягам, грекам, неисчислимой стаей движущимся вслед за кочевою Мамаевой столицею, – и на малый часец бы не прерывать суетное купеческое дело! Но так уж одинаково устроили тот вечный порядок разных языков боги и идолища, что и над секирами западных костелов, и над шеломами русских церквей, и над стрелами мусульманских минаретов, и над убогими языческими капищами – всюду в урочный час сменяют друг дружку свет и тьма. А потому и не спит – чутко дремлет торжище, сожидая того рассветного часу, когда засинеет степной окоем. Известно: серебрян пастух с поля, золот хозяин на поле, а купец – за лоток али прилавок.
Не спится Мише Поновляеву. Да оно и к лучшему – гоже ли купеческому караульщику сладкие сны глядеть? Нощной тать – он знает, где взять! И не пестрые ли палатки купца Ашота высматривают сей часец в непроглядной темени волчьи глаза неведомых ночных грабежчиков? А и есть чем поживиться разбойникам у богатого армянского торговца, прозванного иными купцами за всегдашнее везение Счастливым! Да и не счастье разве помогло ему нынче в целости и сохранности через степи, кишащие воровскими шайками, довезти в Мамаеву походную столицу и сладкое тягучее арранское вино, и драгоценные индийские ткани, и доброе арабское оружие. И не счастливый ли случай дал Ашоту в караульщики могучего русича, дважды разметавшего ватажки степных разбойников, алкавших запустить жадные руки в переметные сумы купеческого коня да в многочисленные мешки с товарами, навьюченные на терпеливые верблюжьи спины.
Да и что оно такое, это счастье? Плохой это, видно, товар, если нельзя его ощупать взглядом, взвесить, помять руками, прицениться. А ежели невзначай и доведется купить, будешь до конца дней своих гадать: твое ли счастье подсунула тебе тароватая торговка Судьба? Может, лучше и не искать его, не хаживать за ним, аки за жар-птицею, за тридевять земель? Вон, отыскал же кто-то счастье в минутах бездумной похоти, и не надо им, ублаженным многоопытными жонками за пыльными полотнищами пестрых шатров, более ничего. И растворяются они во тьме, а вослед им за своим коротким счастьем тянутся иные.
Здесь, в легких вежах, раскинутых в тощей тополевой рощице, – маленькое царство лукавого Абрама. Черными, навыкате, глазами-маслинами, вислым, породистым носом в один миг без промашки зрит и чует он, в чьем шатре желает отведать свой кусок счастья ночной гость – пышногрудой персиянки ли, маленькой китаянки, хорезмийской, греческой ли красавицы. А может, ослепит кого в липкой темени шатра жемчужный блеск зубов чернокожей нубийки? Все ведает о тайных желаниях каждого, сюда приходящего, премудрый Абрам!
«Может, и мне, прозревая будущее, отмолвит лукавый сводник, какого счастья ищу в Мамаевой Орде?» – Поновляев вздохнул, прислонился погоднее спиною к дереву, с коего без малого на высоту человечьего роста объел кору вездесущий скот. Нескончаемой чередою, будто степной караван, потянулись из просторов Мишиной памяти недавние воспоминания…
Пересидев астороканскую резню в вонючем арыке, Поновляев и дед Аникей только под утро покинули свое нечаянное убежище. Путаясь в узких грязных улицах, выбрались к Волге. Долго шли берегом, хоронясь и припадая к земле на каждый нежданный звук. Углядев пустую рыбачью лодку, сторожко спустились с откоса к песчаному урезу. Резкий гортанный окрик сверху застал их всего в нескольких саженях от астороканского берега. Изо всей мочи огребаясь неуклюжим коротким веслом, Миша не слышал хищного посвиста гибельной стрелы и глухого стука вонзившегося в живую плоть каленого рожна, а узрел только, как сидевший на корме Аникей взбрыкнул вдруг ногами и ничью нырнул за борт. Как и почему не тронула его самого оперенная смерть, не единожды сквозя у виска и вонзаясь с дрожью в смоленые лодочные бока? Может, это и было написанное ему на роду счастье? И не счастьем ли было появление на волжском стрежне купеческого корабля, когда Поновляев уже изнемог, правя утлую лодку супротив течения – подалее от коварной Асторокани.
Так вот и пересеклись дороги Ашота Счастливого и недавнего ушкуйного атамана. Кому из них та встреча стала большей удачей – бог весть. Токмо вот почти уж год не разводит их переменчивая судьба. Сколь событий миновало за этот срок над землею, сколь их – больших и малых – унесла в пучину Хвалынского моря, будто в Лету, река времени Волга! А все ж паче других всколыхнула Орду, будто воду в стоялой луже, весть о нежданном походе москвичей и нижегородцев на Булгар. Поновляева новость сия застала в Сарае, где без малого на полгода осел Ашот Счастливый.
– Ежели так и дальше пойдет, – судачили в Сарае, – вскорости московский коназ Дмитрий замахнется и на Белую Орду, а там – и на Мамаеву!
Слушая досужие разговоры, Миша только губы с досады покусывал – нет ему покуда дороги на Русь, не забылся еще там позорный конец ушкуйной дружины, от коей он, может, один только жив и остался. А как бы хотелось ему выплеснуть поскорее прикопившуюся в сердце черную злобу на всех ордынцев подряд – сарайских, астороканских, мамаевых ли. И, доведись Мише попасть в походную русскую рать, взостренную на татар, не самым бы худым воином он в ней оказался! Эх, встреться ему тогда подлый Хаджи-Черкес!