Ускользающие улики
Шрифт:
Люси подошла к лестнице и глянула вниз. На стойках перил остались следы от просмоленной бечевки, но вряд ли кто другой заметит вмятину на старой краске. Бечеву натянули очень крепко, к тому же она приняла на себя весь ее вес, когда она споткнулась. На дубе следов не осталось бы, но стойки перил были сделаны из более мягкой древесины. Бечевка врезалась в нее как нож, и всякий раз, спускаясь и поднимаясь по лестнице, она видела эти следы.
Теперь она спустилась вниз, чтобы отпереть дверь черного хода и приготовить Николасу завтрак.
Генри ей будить не было нужно. У него на этот счет были свои соображения. Он считал, что прерывать естественный процесс вредно: когда человек выспится, тогда и проснется. От недосыпу все болезни. Разумеется, это добавляло мисс Каннингэм хлопот: никогда не знаешь, когда брат соизволит завтракать. Но если в доме есть мужчина, к нему приходится приноравливаться. У папы тоже были свои причуды: он всегда вставал ни свет, ни заря и уже к семи утра они собирались за столом. Люси воспитывалась на пословице: «Кто рано встает, тому Бог подает».
Она так и не поняла, что ей было ненавистно больше: подъем в половине седьмого или отход ко сну в девять вечера, когда электричество выключали, и каждый мог пользоваться уже только свечой. А Генри такие мелочи не волнуют: гори свет хоть всю ночь — ведь не он платит за электричество.
От ужина осталась пара сосисок. Она разогрела их на маленькой керосинке — плиту полагалось растапливать миссис Хаббард. Пока же Люси достала из погреба молоко и масло и отнесла их в столовую. Остальное было уже там: она всегда накрывала на стол, перед тем как лечь спать.
Теперь она проверяла, все ли на месте. Два пакетика овсяных хлопьев. Генри иногда любит их на завтрак, ей же эти пакетики всегда напоминают маленькие матрасики, набитые соломой, и Николас к ним тоже не притрагивается.
Темный сахар, джем, баночка свежей горчицы . Ах да, еще хлеб.
Люси Каннингэм как раз шла по холлу, держа хлеб, когда с лестницы сбежал Николас. Ее сердце дрогнуло от радости: он сбежал, не глядя ни на шестую ступеньку, ни на все прочие. Она почувствовала такое облегчение, что доска с хлебом задрожала в руке, батон поехал вниз, а нож со звоном упал на каменные плиты.
Николас обнял ее за плечи.
— Осторожнее, Лу! Что с тобой? Как ты себя чувствуешь?
— О, все хорошо.
Он нагнулся и поднял нож.
— Ну-ну, не надо бросать острые предметы! Послушай, дай-ка мне батон. Он будет куда вкуснее, если не поваляется по полу, — засмеялся он.
Люси пошла обратно за уже наверняка подгоревшими сосисками, а Николас понес хлеб в столовую. Когда она вошла, он окинул ее веселым ласковым взглядом:
— Что-то вид у тебя неважнецкий. Ты случайно не дожидалась возвращения гуляки, а? Это у меня должна быть сегодня бледная физиономия, а не у тебя.
Она не хотела устраивать ему допрос, но так разволновалась, что слова выскочили сами:
— Ты очень поздно пришел?
— Ну, порядочно задержался. — Николас высыпал пшеничные хлопья в суповую тарелку и залил их молоком. — Меня подбросили, так что на автобус спешить было не нужно. А ты слышала, как я входил?
— Нет.
— Ну что ж, ладно, скоро убегаю: вчера чуть не опоздал. У старого Берлингтона бзик по части пунктуальности. И со мной он не церемонится. Спит и видит, как меня в чем-нибудь уличить.
— И почему он на тебя взъелся?
— Странно, правда? Тетушка, налей мне чаю. Он считает меня вертопрахом. Я белая ворона среди наших благостных зануд Она налила ему чаю, вышла, потом снова вернулась, держа в руке помятый листок бумаги. Николас взглянул на него.
— Где ты это нашла?
— В кармане твоего коричневого пиджака была дырка, и листок завалился между твидом и подкладкой. Я нашла его вчера вечером, когда штопала.
— Спасибо, Лу. — Николас протянул руку и взял листок. Он по-прежнему улыбался, но что-то вдруг изменилось. Как будто несмотря на ярко сияющее солнце неожиданно резко похолодало. Такое часто случается в Англии осенью. Люси Каннингэм почувствовала: что-то не так, но что именно, не поняла.
Николас засунул листок во внутренний карман, залпом допил чай и поторопился уйти. Когда Люси пришла на кухню, на часах не было еще и половины девятого. Значит, торопился он напрасно.
Миссис Хаббард воевала с плитой, но огонь никак не разгорался. Обычно она помогала мисс Каннингэм убирать постели, но сейчас пока было не до того. Хорошо бы над душой никто не стоял. Сегодня с плитой явно что-то не то. Трижды она зажигает эту чертову штуковину, и каждый раз она гаснет. Хоть бы мисс Каннингэм догадалась уйти — есть здесь капелька парафина у судомойни, никому не нужная…
Существует немало способов показать людям, что лучше бы им уйти. И Люси Каннингэм наконец поняла, что миссис Хаббард предпочла бы сейчас остаться одна. Она вышла в гостиную и стала там прибираться и расставлять стулья. Вчера она не смогла этого сделать, потому что Генри засиделся допоздна и не хотел, чтобы ему мешали. Едва закончив уборку, она услышала, как брат вышел из своей спальни. Дверь в гостиную мисс Каннингэм оставила открытой и, чуть приблизившись к ней, могла не только все слышать, но и видеть. Генри ступал тяжело и медленно, — как обычно. Он прошел к лестнице с отсутствующим видом и стал спускаться, не глядя под ноги. Она вышла в холл поприветствовать его. Он лишь промямлил: «Ну вот я и явился», — и проследовал в столовую, оставив за собой распахнутую дверь.
Пока Люси согревала ему тарелку и клала сосиску, сохраненную для него в тепле, в голове все кружилась и кружилась одна мысль: Генри или Николас — Николас или Генри. Она видела, как они оба спускались по лестнице, и ни один из них не взглянул ни на ступеньку, у которой она так страшно споткнулась, ни на стойки, к которым крепилась бечевка. Николас стремглав сбежал вниз, а Генри спустился неспешно. Каждый был верен своим привычкам:
Николас, как школьник, несся во всю прыть, а Генри передвигался словно в полусне, как в молодости, когда был влюблен в Лидию Крю. Точное повторение каждодневной утренней картины. Но ведь если кто-либо из них натянул бечевку, то наверняка не оставил бы это «орудие» нетронутым до утра. Задумавший это пошел бы на лестницу среди ночи проверить, что и как. А если бы пошел, то бечевки он бы уже не увидел: она ведь ее срезала и сожгла у себя в камине. Значит, тот, кто бы он ни был, просто вернулся в свою спальню.