Устал рождаться и умирать
Шрифт:
— А какая нужда тебе за ним бежать, брат? — сказал я. — Мы же собаки, издалека всё слышим. — Я задрал голову, чтобы залаять, но услышал слова старшего брата:
— Не надо звать, вон он, второй брат, уже явился.
И действительно, с запада подходил второй брат, а за ним его хозяйка Баофэн. За ней следовал худой высокий мальчик. По всплывшему в памяти запаху я понял, что это Гайгэ. Какой высоченный вырос, негодник. Говорят, в наших глазах люди кажутся маленькими, но это ерунда. У меня всё высокое — высокое, а низкое — низкое.
— Глянь, второй брат, кто здесь! — воскликнул старший.
— Второй брат! — громко закричал я и побежал навстречу.
Этот чёрный пёс в гораздо большей степени унаследовал гены отца, но при всей внешней схожести я был значительно крупнее. Трое братьев,
То, как мы изъявляли друг другу чувства, привлекло внимание Баофэн. Она с удивлением рассматривала меня, видимо, из-за моих размеров и свирепого обличья.
— Так ты — Четвёрочка? — проговорила она. — Когда же ты успел так вырасти? Такой ведь был крохотный.
Пока она рассматривала меня, я рассматривал её. После четырёх перерождений память Симэнь Нао хоть и не пропала, но на неё уже наложилось столько последующих событий, что, боюсь, если одновременно разворошить все дела далёкого прошлого, в мозгу всё так перепутается, что и до шизофрении недалеко. События в жизни, они как книга, листаешь страницу за страницей. Люди должны смотреть вперёд и меньше возвращаться к старым счетам истории. Собакам тоже надо идти в ногу со временем, обращаться лицом к реальной жизни. На уже пролистнутой странице истории я был её отцом, она была моей дочерью; в сегодняшней действительности я всего лишь пёс, а она — хозяйка моего брата-пса и сводная сестра моего хозяина. Бледное лицо, волосы, хоть и без седины, но высохшие, как трава на стене, побитая инеем. Вся в чёрном, на обуви полоски белой ткани. Она носила траур по Ма Лянцаю, и от неё шёл тяжёлый запах, какой бывает, когда имеешь дело с покойником. На моей памяти она всегда была унылой, бледной, неулыбчивой, а её редкая улыбка походила на отражённый от снежного наста свет, горестный и холодный, такое трудно забыть, даже если увидишь мельком. Этот шалопай за её спиной, Ма Гайгэ, долговязый и худой, как отец, в детстве имел кругленькое личико, белое и пухленькое. Теперь же оно вытянулось и усохло, только уши торчат по бокам. Десятилетний мальчик, а на голове полно седых волос. Одет в синие шорты и белую рубашку с короткими рукавами — форма симэньтуньской школы. На ногах белые кеды, а в руках — зелёная пластмассовая чашка свежих и сочных алых вишен.
Братья повели меня показать деревню. Хоть меня увезли отсюда щенком и кроме усадьбы Симэнь впечатлений о деревне осталось немного, всё же это было место, где я родился. Как написал в одном из своих эссе паршивец Мо Янь, «мы привязаны к родным местам кровными узами». Поэтому, бегая по улицам и глядя по сторонам, в душе я был растроган. Вроде бы знакомые лица, запахи, которых раньше не было, многие запахи тех времён исчезли. Не чувствовалось волов и ослов, их запахи тогда больше всего бросались в нос. Из многих дворов несло ржавчиной, и я понял, что мечты времён народной коммуны о механизации крестьянского труда сбылись лишь после распределения земли между единоличными хозяевами. Чувствовалось, что над деревней витает возбуждение и волнение накануне больших перемен. На лицах светилось необычное выражение, словно вот-вот должно случиться какое-то крупное событие.
Во время прогулки нам встретилось немало собак. С братьями они оживлённо здоровались, а на меня взирали с почтением. Братья с самодовольным видом бахвалились:
— Это наш четвёртый брат, в уездном городе живёт, начальствует над всем собачьим сообществом, у него под началом больше десяти тысяч! — Вот братья у меня, умеют пыль в глаза пустить, число собак в уездном центре в десять раз преувеличили.
По моей просьбе они отвели меня навестить могилку нашей матери. Не только для того, чтобы поклониться ей. Было немало и исторических переживаний, которые трудно было им объяснить. Перерождаясь из Симэнь Нао в Симэня Осла, Симэня Вола, Симэня Хряка и Симэня Пса, я всегда был тесно связан с этим клочком земли, похожим на одинокий островок в океане. Всю землю к востоку от деревни засадили персиковыми деревьями, и я подумал, что, появись я на месяц раньше, здесь было бы целое море цветов. Теперь листва пожелтела, на ветвях полно маленьких пушистых плодов. Ланьланевские один и шесть десятых му всё так же упрямо являли характер. Посевы на этой зажатой между деревьями полоске казались слабенькими, но несгибаемыми. Засеял он свою землю, как выяснилось, чем-то почти не оставлявшим следа. Только порывшись в глубинах памяти, я нашёл название этого злака и другие сведения о нём.
Это копытень, он устойчив к засухе, наводнениям и неплодородным почвам и не уступает по жизнеспособности сорной траве. Когда еды вдоволь, это растение можно использовать как эффективное лекарство.
Втроём мы немного постояли перед могилкой молча, потом повыли, задрав головы к небу и выражая скорбь. Могилка-то была могилка: небольшой холмик размером с корзину, на котором тоже пробивались побеги копытня. Рядом с могилкой матери виднелось ещё три холмика.
— Слышал я, хряк здесь похоронен, — указал старший брат на ближайший. — Зла натворил без числа, но и собой поступился. Твоего маленького хозяина, маленького хозяина второго брата и ещё с десяток деревенских детей из полыньи спас. Детей-то спас, а сам погиб.
— А вон те два, — подхватил второй брат, — могилы вола и осла. Поговаривают, что там почти и нет ничего, от осла лишь протез деревянный, от вола только верёвка. Всё это дела давно минувших дней, многого мы и не знаем.
На краю полоски была и настоящая могила. Холмик в форме пампушки, выложенный белым камнем и скреплённый цементом, мраморная надгробная плита с высеченными большими иероглифами уставного стиля: «Здесь покоится мой покойный родитель господин Симэнь Нао и его супруга, урождённая Бай». Я невольно затрепетал, душу охватило безграничное горе, и из собачьих глаз хлынули человеческие слёзы.
— Четвёртый брат, ты чего так убиваешься? — похлопали меня по плечу братья.
Я помотал головой и вытер слёзы:
— Ничего, друга вот вспомнил.
— Это Симэнь Цзиньлун на следующий год после того, как стал секретарём, родному отцу поставил, — сказал старший брат. — На самом деле там похоронена лишь урождённая Бай и ритуальная табличка с именем Симэнь Нао. А труп Симэнь Нао, пардон, давным-давно наши голодные предки сожрали.
Я обежал три раза могилу Симэнь Нао и урождённой Бай, потом поднял заднюю ногу и, обуреваемый тысячью чувств, надул на неё целую лужу.
— Ну ты, Четвёрочка, даёшь, — аж изменился в лице от страха второй брат. — А ну Цзиньлун прознаёт, как пить дать из своей берданы положит!
— А и пусть положит, — горько усмехнулся я. — Зато потом можно будет меня в этой земле закопать…
Братья переглянулись.
— Пойдём-ка, четвёртый брат, домой, — чуть не хором заявили они. — А то тут душ безвинно погибших полно, да и ци [277] нехороший — наберёшься его, чего доброго, так это тебе не простудиться!.. — И поспешно вытолкали меня прочь.
277
Ци— активная субстанция, жизненная энергия.
Теперь я знаю, где моё последнее пристанище. Хоть я и в городе живу, нужно, чтобы меня непременно здесь закопали.
Когда мы с братьями забежали во двор усадьбы, вслед за нами вошёл и Симэнь Хуань, сын Цзиньлуна. Я различил его запах, хотя от него жутко несло рыбой и тиной. Полуголый и босоногий, в одних эластичных нейлоновых шортах, футболка известной марки небрежно перекинута через плечо, в руке связка рыбёшек с белой чешуёй. На запястье поблёскивают довольно дорогие часы. Завидев меня, этот негодник отбросил всё и устремился в мою сторону. Похоже, он хотел сесть на меня верхом, но какая уважающая себя собака позволит человеку усесться на неё? Я метнулся вбок и уклонился.