Устал рождаться и умирать
Шрифт:
Сгорая от нетерпения, братья вцепились в ножки и принялись жадно грызть, непроизвольно порыкивая, чтобы никто не смел подойти. Я всё так же не двигался с места, устремив взгляд на твою жену. И только когда она махнула мне, мол, можно, я откусил кусочек и стал неторопливо, беззвучно жевать.
Нельзя же терять собачье достоинство.
— Папа, ты очень правильно сказал, — воскликнул Симэнь Хуань, забирая лежащие перед Кайфаном часы. — Я тоже хочу показать хорошие манеры. — Он встал, зашёл во внутреннюю комнату и вернулся с охотничьим ружьём.
— Хуаньхуань, ты что задумал? — испуганно вскочила Хучжу.
Совершенно спокойный Цзиньлун усмехнулся:
— А ну посмотрим, как мой сын покажет хорошие манеры! Хочешь пристрелить пса семьи твоего второго дядюшки? Так благородный муж не поступает. Или хочешь уложить нашего пса и пса твоей тётушки? Так это будет тем более низкий поступок!
— Хорошо же ты, папа, обо мне думаешь! — разозлился Симэнь Хуань.
Он привычно вскинул ружьё на плечо, и хоть для его плечика оно было тяжеловато, по этому неожиданному
Цифры разлетелись в стороны, от времени остались лишь осколки.
ГЛАВА 48
Все возмущены и судят кто во что горазд. Братья ссорятся, высказав, что думают друг о друге
Позвонивший мне Цзиньлун сказал, что мать при смерти. Но, переступив порог дома Симэнь, я понял, что попался на удочку.
Мать и вправду была больна, но не настолько серьёзно. Опираясь на усеянную шипами палку из колючего ясеня, она сидела в гостиной на скамье, седая голова беспрестанно подрагивала, из глаз без конца лились мутные слёзы. Отец сидел справа от неё, между ними оставалось место для ещё одного человека. Завидев меня, отец скинул тапок, подскочил с глухим рыком и ни слова не говоря сильно вытянул меня подошвой по левой половине лица. Где-то в глубине уха зазвенело, из глаз искры посыпались, щека запылала. Когда отец вскочил, его конец скамейки взлетел вверх, мать соскользнула на пол и упала навзничь. Палка в её руке задралась высоко вверх, уставившись мне в грудь как пика. Помню, я воскликнул «Мама…» и хотел броситься к ней, чтобы поддержать, но непроизвольно подался назад, ко входу, и сел на порог, больно приложившись копчиком. Тело откинулось назад, я ударился затылком о каменные ступеньки, в неудобной позе головой вниз и ногами кверху, наполовину на улице, наполовину в комнате.
Никто мне не помог, я поднялся на ноги сам. В ушах звенело, во рту металлический привкус. Отец вложил в удар столько силы, что и сам отлетел и сделал несколько кругов по комнате. Восстановив равновесие, он снова подскочил с тапком в руке: половина лица синяя, половина багровая, глаза сверкают зелёными искорками. За несколько десятилетий жизненных бурь гневался он не раз, и я хорошо представлял себе, каков он бывает в гневе, но тут к гневу примешивалось столько чувств — и страшное горе, и великий позор… И тапком он мне влепил без всякого притворства, вложив в удар всю свою мощь. Не будь я в расцвете сил, с крепкими костями, сотрясение мозга от такого удара получил бы немаленькое. Когда я встал, голова кружилась, на миг я даже забыл, где нахожусь; люди казались невесомыми, они отсвечивали и колыхались как призраки.
Кажется, Цзиньлун задержал вновь ринувшегося на меня старика Лань Ляня. Тот извивался, как вытащенная из воды рыба, пытаясь вырваться из обхвативших его рук, и наконец швырнул в меня свой тяжеленный чёрный тапок. Я не пытался уклониться — в тот момент был как во сне, сознание не управляло телом, — и смотрел на летящий в мою сторону странный предмет, большой, уродливый тапок стародавнего фасона, будто он летит на кого-то, не имеющего ко мне никакого отношения. Тапок ударился в грудь, чуть задержался, словно ему было не расстаться со мной; потом, будто нехотя, упал на пол. Мелькнула мысль опустить глаза на это странное тапкообразное существо, но головокружение и круги перед глазами удержали от этого неуместного и бессмысленного движения. В левой ноздре сделалось влажно и горячо, потом засвербило, как от забравшейся туда букашки. Перед глазами всё плыло, я дотронулся до ноздри и рассмотрел на пальце зеленоватую, отливающую золотом жидкость. Откуда-то из глубины донёсся ласковый голос, похожий на голос Чуньмяо: «У тебя кровь идёт». В охваченном хаосом мозгу словно открылась щёлочка, откуда повеяло свежестью, и растекавшаяся от неё прохлада позволила стряхнуть это идиотское состояние. Мозг вновь заработал, нервная система пришла в норму. Уже второй раз за десять дней мне пускают кровь из носа. Первый раз перед входом в уездную управу мне подставил ножку кто-то из сторонников Хун Тайюэ, и я расквасил нос, растянувшись на земле. Ага, память восстановилась. Вижу, как Баофэн помогает матери встать. Рот искривился, из него по подбородку течёт слюна, она невнятно бормочет:
— Сынок… Не смейте бить моего сына…
Её палка из колючего ясеня валяется на полу как дохлая змея. В ушах зазвучал знакомый мотивчик, а под него закружились несколько пчёл: «Мама, мама, седая и родная…» От мучительных угрызений совести, от неизбывного горя подступили слёзы, почему-то очень ароматные. Мать вырывалась с поразительной силой, и одной Баофэн было не удержать её. Она пыталась поднять эту свою дохлую змею, и Баофэн догадалась, что у неё на уме. Не отпуская рук, она подгребла ногой палку поближе, подняла и вручила матери. Та замахнулась палкой на отца, которого по-прежнему держал Цзиньлун, но сил держать эту тяжесть уже не осталось, палка опять вылетела из рук, и она, оставив попытки, лишь невнятно выругалась:
— Злыдень этакий… Не смей бить моего сына…
Эта сумятица длилась довольно долго, но всё же закончилась. В голове всё в основном встало на свои места. Отец притулился на корточках в углу, обхватив голову руками, — лица не видно, лишь взлохмаченный ёжик волос. Скамейку поставили на место; на неё села, обнимая мать, Баофэн. Цзиньлун поднял тапок, положил перед отцом и ледяным тоном обратился ко мне:
— Вообще-то я в это дрянное дело ввязываться не хотел, приятель, но старики попросили, и я, как сын, вынужден был подчиниться.
Цзиньлун описал руками полукруг, я провожал их глазами. Притихшие после произошедшего, исполненные страдания и безысходности родители. Посреди комнаты за знаменитым столом «восьми небожителей» [278] сидят Пан Ху и Ван Лэюнь — мне стало страшно стыдно, когда я увидел их. На скамейке в другом углу рядышком — Хуан Тун и У Цюсян, а за спиной матери стоит, то и дело утирая рукавом слёзы, Хучжу. Даже в этой напряжённой обстановке меня не могли не привлечь её густые, толстые, чудесные волосы, отливающие чарующим светом.
278
Стол «восьми небожителей»— старинный квадратный стол на восемь персон.
— О том, что ты хочешь развестись с Хэцзо, все знают, — сообщил Цзиньлун. — О твоих делах с Чуньмяо тоже.
— Эх, младший Лань Лянь, ни стыда у тебя ни совести!.. — визгливо запричитала У Цюсян. Расставив руки, она хотела было броситься на меня, но её остановил Цзиньлун. Хучжу усадила её на скамью, но она продолжала: — И чем тебе моя дочка не угодила? Чем не подходит? И не боишься ты, Лань Цзефан, что разразят тебя громы небесные?
— Думаешь, захотел — женился, захотел — развёлся? — злобно поддакнул Хуан Тун. — Кем ты был, когда Хэцзо в жёны брал? А сейчас выбился в люди, так и ноги о нас вытирать? Думаешь, всё сойдёт с рук? Да мы в уездный партком пойдём, до парткома провинции, до ЦК доберёмся!
— Разводишься ты или нет — твоё личное дело, брат, — многозначительно заявил Цзиньлун. — По идее, даже твои собственные родители не имеют права вмешиваться. Но это дело много что затрагивает, и как только об этом узнают, последствия будут очень серьёзными. Послушай, что думают по этому поводу дядюшка и тётушка Пан.
Честно скажу, отношение родителей или супругов Хуан меня мало волновало, а вот перед лицом четы Пан я не знал куда деваться от стыда.
— Я тебя и Цзефаном называть не должен, «замначальника уезда Лань» надо обращаться! — кашлянув, язвительно начал Пан Ху. Потом повернулся к сидевшей рядом тучной жене. — В котором году они на хлопкообрабатывающую фабрику пришли? В семьдесят шестом, — продолжил он, не дожидаясь ответа. — Ты тогда, Лань Цзефан, в чём-нибудь разбирался? Ты тогда был сумасброд и ни в чём ни уха ни рыла. Но я тебя в лабораторию устроил, чтобы учился контролю качества хлопка. И непыльная работа, и престижная. Многие молодые люди поталантливее тебя, повиднее, с большим опытом — корзины с хлопком таскали, больше двухсот цзиней каждая, по восемь часов в смену работали, иногда и по девять. Пришёл на работу и целый день на ногах. Вот такой бы тебе работы понюхать. Ты был сезонным рабочим, значит, проработал три месяца, и домой. Но я, памятуя, как добры были к нам твои батюшка с матушкой, ни разу тебя домой не отправил. Потом, когда потребовались люди в уездный кооператив, опять настоял, чтобы взяли тебя. Знаешь, что мне тогда руководители кооператива сказали? «Ты чего это, старина Пан, какого-то синемордого чертёнка нам рекомендуешь?» И как я тогда ответил? Я ответил, что этот паренёк не красавец, но зато честный и скромный и к писательству талант имеет. Да, потом ты проявил себя неплохо, получал повышения, и я за тебя радовался, гордился тобой. Но ты не можешь не понимать, что, если бы не мои рекомендации и не скрытая поддержка нашей Канмэй, разве смог бы ты, Лань Цзефан, оказаться там, где ты сегодня? Да, ты человек богатый и с положением, хочешь расстаться с женой, взять другую, всё это не ново. Если совесть для тебя ничего не значит, если ты не страшишься, что от тебя все отвернутся, давай, разводись, женись на другой, нам-то, семье Пан, какое дело? Но ведь ты, мать-перемать, замахнулся на нашу Чуньмяо… Ты хоть знаешь, сколько ей лет, Лань Цзефан? Она младше тебя ровно на двадцать лет, ещё ребёнок, ты ведь хуже скотины себя ведёшь! Как ты при этом отцу с матерью в глаза смотреть будешь? Или тестю с тёщей? Или жене с сыном? Или мне, старому инвалиду? Эх, Лань Цзефан, я смерти в глаза смотрел, жизнь честную прожил — лучше помру, но не сдамся. Когда мне ногу миной оторвало, я ни слезинки не пролил, и во время «великой культурной революции» хунвейбины, которые кричали, что я не настоящий герой, и по голове моей же деревянной ногой охаживали, тоже ни слезинки не дождались. А из-за тебя вот… — Пан Ху по-стариковски прослезился, заплаканная жена хотела утереть ему слёзы, но он отвёл её руку и воскликнул с горечью и негодованием: — Ты, Лань Цзефан, просто нагадил на меня, сидя на моей же шее… — Он нагнулся, задыхаясь, сорвал с ноги протез, взял в обе руки и бросил передо мной. — Замначальника уезда Лань, — его голос звучал торжественно и горестно, — ради этой вот деревянной ноги, ради многолетней дружбы с твоими родителями прошу тебя — оставь Чуньмяо. Хочешь сломать свою жизнь — твоё дело, но мою дочь вести за собой не смей!