Устал рождаться и умирать
Шрифт:
Недавно в далёком Тайшане произошло сильное землетрясение, его отзвуки докатились и до нас. Десяток с лишним загонов с некрепкими фундаментами обвалились, у меня стены тоже поскрипывали. А ещё метеоритный дождь случился: большущие падучие звёзды, погромыхивая и переливаясь режущим глаза светом, прочерчивали черноту небосвода и обрушивались на содрогавшуюся землю. К этому времени двадцать три из понёсших свиноматок, толстенных, с налитыми сосками, вот-вот должны были принести приплод.
Дяо Сяосань по-прежнему обитал за стенкой. После нашей схватки он ослеп на правый глаз и плохо видел левым. Это была беда, и я об этом глубоко сожалел. Как-то весной, когда две свиноматки так и не понесли после многократных случек со мной, я решил попросить его спариться с ними и тем самым принести извинения. Никак не ожидал, что он угрюмо заявит:
— Эх, Шестнадцатый, Шестнадцатый, воина можно предать смерти, но нельзя подвергать позору! [207]
Его слова глубоко тронули меня, я невольно взглянул по-новому на бывшего соперника. Сказать по правде, со времени поражения в схватке с ним произошли глубокие перемены. Прожорливость и болтливость как рукой сняло. Но, как говорится, беда не приходит одна, на его голову должна была обрушиться ещё большая неприятность.
207
Цитата из Лицзи («Записки о Ритуалах»), одной из пяти канонических книг конфуцианства.
К этому, можно сказать, имел отношение и я, а с другой стороны, я как бы и ни при чём. Двух самок, которые никак не беременели после многочисленных случек со мной, работники свинофермы решили повязать с Дяо Сяосанем. Но тот сидел позади них, молча и не двигаясь, словно заледенелое каменное изваяние, и свиноводы решили, что он утратил потенцию. Для улучшения качества мяса отслуживших своё хряков часто холостили, вот и Дяо Сяосаню пришлось пройти через эту жестокую и постыдную процедуру, вами, людьми, придуманную. Для молодого поросёнка, ещё не достигшего половой зрелости, эта простая операция занимает пару минут. А вот для взрослого хряка, такого, как Дяо Сяосань, который в Имэншани наверняка отметился пылкими любовными похождениями, она могла оказаться сложной, и его жизнь висела на волоске. Дюжина ополченцев пытались удержать его на земле под тем самым кривым абрикосом. Дяо Сяосань вырывался яростно, как никогда, искусал в кровь руки по меньшей мере троим. Его ухватили за ноги, распластали брюхом вверх, а двое придавили шестом шею. В рот запихнули большой, с гусиное яйцо, гладкий голыш, который ему было ни выплюнуть, ни проглотить. С ножом к нему подступил плешивый старик с остатками седых волос на висках и затылке. Ничего, кроме ненависти, я к нему не испытывал, а когда его назвали по имени — Сюй Бао, — тут же припомнил, что в двух прежних перерождениях это был мой заклятый враг. Он уже постарел, из-за страшной астмы начинал задыхаться при каждом усилии. Пока Дяо Сяосаня ловили, он безучастно наблюдал издалека, но как только утихомирили, подлетел со всех ног, и глаза засверкали профессиональным возбуждением. Этот тип — чтоб ему сдохнуть, да вот не помирает никак — ловким движением отсёк Дяо Сяосаню мошонку, потом достал из сумки на поясе щепотку сухой извести, кое-как посыпал рану и отскочил в сторону с добычей — двумя большими, с плод манго, сиреневатыми шарами. Я слышал, как Цзиньлун спросил его:
— Дядюшка Сюй, а зашить не надо ли?
— A-а, чего там зашивать! — задыхаясь, отмахнулся тот.
Ополченцы с криком разбежались в стороны, и Дяо Сяосань медленно встал на ноги. Он выплюнул голыш и от страшной боли дрожал всем телом. Щетина на спине встала дыбом, между ног текла кровь. Ни стона, ни слезинки, только явственно слышался скрип зубов. Стоявший под деревом Сюй Бао держал в окровавленной руке шары Дяо Сяосаня и внимательно рассматривал их с нескрываемой радостью, она струилась изо всех глубоких морщин на лице. Я знал, что этот злыдень обожает поедать такое. Нахлынули воспоминания о том, как в бытность мою ослом он с помощью приёмчика, который прозывается «стащить персик, укрывшись за листвой», лишил меня одного яичка. А потом сожрал, зажарив с перцем. Не однажды так и подмывало перемахнуть через стену и в отместку за Дяо Сяосаня, в отместку за себя и за всех загубленных его руками жеребцов, ослов, быков и хряков откусить этому негодяю его собственные причиндалы. Страха перед людьми я никогда не испытывал, но тут надо признаться откровенно: подонка Сюй Бао, олицетворявшего настоящий злой рок для животных-самцов, я побаивался. От него исходил не запах и не тепло, а некая весть, от которой волосы вставали дыбом, да-да, весть об этом «действе», действе жизни и смерти, действе кастрации.
Бедняга Дяо Сяосань с трудом добрёл до дерева, привалился к нему боком и медленно сполз на землю. Кровь пульсировала фонтанчиком, окрашивая красным ноги и землю. Несмотря на страшную жару, тело сотрясалось, он уже ничего не видел, в глазах ничего не отражалось. «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла», — зазвучал мотив песенки о шляпе, но слова были уже совсем иные: «Мама, я яички потерял, ты мне подарила, а я их потерял». В глазах у меня встали слёзы, я впервые испытал глубокую скорбь о себе подобном. К тому же я раскаивался, что действовал в схватке далеко не благородно. Тут послышался голос Цзиньлуна, костерившего старика Сюй Бао:
— Ты что, мать его, натворил, старый Сюй? Никак артерию ему перерезал?
— Не надо шуметь по пустякам, дружок, — равнодушно бросил тот. — У всех старых хряков такое случается.
— А не хочешь ли ты попользовать его? При такой потере крови и сдохнуть недолго, — не отставал обеспокоенный Цзиньлун.
— Сдохнуть? А это что, плохо? — делано хмыкнул Сюй Бао. — Вон сколько жирку нагулял, на пару сотен цзиней мяса потянет по меньшей мере. Мясо хряка всегда староватое, но всё лучше, чем тофу!
Дяо Сяосань выжил, но, как я понимаю, были моменты, когда он предпочёл бы умереть. Любой хряк, с которым сотворили такое, страдает и физически, а ещё в большей степени психологически. Ведь это не только боль, но и страшное унижение. Крови из Дяо Сяосаня вытекло очень много, таза два наберётся. Всю кровь впитало дерево, и на другой год золотистую мякоть абрикосов на нём испещряли ярко-красные прожилки. От большой потери крови он осунулся, будто высох. Перепрыгнув к нему в загон, я стоял, желая утешить, но подходящих слов не находил. С крыши заброшенной генераторной я стащил за стебли кругленькую тыквочку и положил перед ним:
— Поешь, брат Дяо, поешь, глядишь, чуть лучше станет…
Он повернул голову, глядя на меня целым, хоть и плохо видящим глазом, и процедил сквозь зубы:
— Эх, братец Шестнадцатый… Сегодня я, а завтра ты… Такая уж наша, хрякова, доля…
Потом уронил голову на землю и, как мне показалось, весь размяк.
— Старина Дяо, старина Дяо! — воскликнул я. — Не умирай…
Но он не сказал больше ни слова. К глазам подступили жаркие слёзы, слёзы раскаяния и стыда. Если подумать, вроде бы Дяо Сяосань погибает от рук старого подонка Сюй Бао, а ведь, по сути дела, — вина моя. «Ла-я-ла, ла-я-ла-ла-я-ла». Старина Дяо, отправляйся с миром, славный брат мой, желаю, чтобы душа твоя вскорости достигла преисподней, чтобы владыка устроил тебе доброе перерождение, надеюсь, в человеческом образе. Покидай мир сей без забот, тебе отмщение аз воздам, хочу наказать, чтобы на своей шкуре испытал дела свои…
Пока я так размышлял, прибежала Баофэн со своей сумкой через плечо. Её привела Хучжу. Цзиньлун в это время, возможно, сидел в доме у Сюй Бао в старом полуразвалившемся кресле красного дерева с высокой спинкой и смаковал под вино любимое блюдо хозяина, тот был мастер его готовить — жареные свиные яйца с перцем. Женщины душой добрее мужчин. Только глянь на Хучжу: вся взмокла от пота, глаза полны слёз, будто Дяо Сяосань не гадкий боров, а её родственник. Шёл уже третий месяц по лунному календарю, минуло два месяца со дня твоей свадьбы. Вы с Хэцзо уже месяц работали на хлопкоперерабатывающей фабрике у Пан Ху. Там как раз был период становления, до выхода на рынок с новой продукцией оставалось три месяца.
— Я, Лань Цзефан, в то время вместе с начальником лаборатории контроля и группой девушек, присланных из различных деревень и уездного города, освобождал обширный двор фабрики от бурьяна и готовил площадку для заготовки хлопка. Территория фабрики занимала тысячу му, по периметру её окружала кирпичная стена. Кирпичи собрали на кладбищах. Эту замечательную идею по экономии затрат на строительство подал сам Пан Ху: новые кирпичи продавали по одному мао, [208] а кладбищенские — по три фэня за штуку. Очень долго многие не знали, что мы с Хэцзо муж и жена. Я жил в мужском общежитии, она — в женском. Фабрика — предприятие сезонное и не предоставляла отдельное жильё женатым парам. Но даже если бы такое жильё имелось, мы не стали бы жить там. Мне наши супружеские отношения казались детской игрой, чем-то ненастоящим, будто проснулся, а тебе говорят: «С сегодняшнего дня она твоя жена, а ты её муж». Просто абсурд, разве можно принять такое. К Хучжу я чувства испытывал, а к Хэцзо — нет, и всю жизнь страдал от этого. В первое же утро на фабрике я увидел Пан Чуньмяо, милую шестилетнюю девочку с белоснежными зубами, алыми губками, глазками-звёздочками, прелестной кожей, обаятельную, как хрустальная статуэтка. С красными шёлковыми бантиками в косичках, в короткой голубой юбчонке и белой рубашке с короткими рукавами, белых носках и красных пластиковых сандалиях она делала стойку на руках в воротах фабрики. Подбадриваемая со всех сторон, наклонялась вперёд, упиралась руками в землю, поднимала ноги над головой, пока тело не выгибалось полукругом, и шла по земле на руках под аплодисменты и возгласы окружающих. Прибегала её мать Ван Лэюнь, хватала за ноги и ставила в нормальное положение, выговаривая: «Не дурачься, золотце моё». А та, недовольная, говорила: «Но я ещё столько могу…»
208
Мао— 10 фэней, гривенник.