Устал рождаться и умирать
Шрифт:
— Два любезных брата, острый соус «хун», скакунов восьмёрка, сто тысяч юаней…
— Не будете бить, значит, вы чудовища, помесь хряка, что загрыз Сюй Бао, и медведицы из цирка! — продолжал безумные вопли Ян Седьмой. — И пусть никто даже не мечтает заставить меня встать с колен, буду стоять, пока вода из-под них не потечёт!
К нему обратился У Юань, который уже отчаялся найти выход из создавшейся ситуации:
— Ян Седьмой, господин хороший, почтенный прародитель, всё, уступаем тебе, ладно? В ту пору ты от имени властей нас бил, чтобы проучить. Как бы мы иначе исправились? Только благодаря твоему хлысту мы стали совсем другими, новыми людьми! Так что, вставай, вставай. — Тут он повернулся к остальным «мерзавцам». — Давайте
Те стали пить, но Ян Седьмой упрямо вытер с лица пивную пену:
— Нет, этот номер не пройдёт, не станете бить, не встану ни за что. За убийство платят жизнью, а долги возвращают. Должны мне взбучку, так что возвращайте должок.
Оглядевшись по сторонам, У Юань в отчаянии произнёс:
— Если вы, господин Ян Седьмой, так настаиваете, то, похоже, ударить вас придётся. Давайте от имени всех я осмелюсь дать вам оплеуху, и будем считать, что мы в расчёте.
— Одна оплеуха не годится, — твердил Ян Седьмой. — Вы получили от меня по меньшей мере тысячи три плетей и должны надавать три тысячи оплеух, ни одной меньше.
— Ну, Ян Седьмой, ублюдок, от тебя уже ум за разум заходит. Мы тут, товарищи по несчастью, собрались славно посидеть, ты нам всё испортил, да ещё называешь это извинениями? Это же ещё один способ обидеть нас… Какой ты нынче звездой стал, мне наплевать, оплеуху у меня всё равно получишь… — И приложился по расплывшемуся, как груша, лицу.
Удар получился звонкий, Ян Седьмой качнулся, чуть не упал, но тут же выпрямился.
— Бей! — отчаянно заорал он. — Это лишь первая. Не получу все три тысячи, за людей вас считать не буду!
Тут молча попивавший вино Хун Тайюэ грохнул флягой по столу. Поднялся, шатаясь из стороны в сторону, но всё же держась на ногах. Указательный палец правой руки был твёрдо направлен в сторону стола бывших «мерзавцев», словно орудийный ствол покачивающегося на волнах корабля:
— Я вам покажу! Вы, помещики, богатеи, предатели, шпионы, контрреволюционеры, вы, враги пролетариата, и ещё смеете сидеть здесь, как все люди, вино попивать? А ну встали все у меня!
Хун Тайюэ уже несколько лет, как сложил полномочия, но его влияние ещё чувствовалось. От вида его указующего перста, от строгого тона и серьёзного выражения «мерзавцы», с которых совсем недавно сняли ярлыки, как по условному рефлексу, повскакали с мест, у некоторых по лицу ручьём струился пот.
— Ты… — Хун Тайюэ ткнул в сторону Яна Седьмого и заорал ещё более гневно: — Ах ты предатель, слизняк этакий, отребье, перед классовыми врагами на колени становишься, пощады просишь, а ну поднимайся давай!
Тот хотел было встать, но соприкоснулся со свисавшим с ветки мокрым галстуком, ноги у него будто подломились, и он шлёпнулся на зад, упёршись спиной в абрикос.
— Вы, вы, вы… — Хун Тайюэ раскачивался, словно на палубе борющегося с ветром и волнами кораблика, и тыкал как попало в стоявших у столиков. Начав говорить, он излагал почти так же, как тот «революционно помешанный» у Мо Яня в рассказе «Последний борец за революцию»: — Не радуйтесь и не думайте, что вы добились своего, мерзавцы! Посмотрите на это небо… — Он хотел указать вверх, но чуть не упал. — Под этим небом всё принадлежит нам, коммунистам, пусть на время и появились чёрные тучи. Вот что я вам скажу: если кто-то и снял с вас ярлыки, это не считается, это лишь на время, и недолго ждать, когда вам напялят эти колпаки снова — уже железные, стальные, медные, приварят намертво к башке, и каждый будет носить их до самой смерти, до гробовой доски, вот вам мой ответ истинного коммуниста! А ты, переметнувшийся элемент, — продолжал он, ткнув пальцем в уже похрапывающего под деревом Яна Седьмого, — не только встал на колени перед классовыми врагами, ещё в спекуляцию ударился, чтобы подрывать коллективную экономику. — И повернулся к Цюсян. — Или вот ты, У Цюсян. Я сперва пожалел тебя, колпак на тебя не напяливали, но ты осталась верной своей эксплуататорской сущности. Стоило установиться подходящему климату, тут же пустила корни и дала ростки. Так что зарубите себе на носу: мы, коммунисты, мы, члены партии Мао Цзэдуна, неоднократно проходили через внутрипартийную борьбу за смену курса, нас, закалённых в бурях классовых боёв коммунистов, большевиков, не сломить, мы не склоним голову никогда! Выделение земельных наделов — что это как не попытка ещё раз доставить мучения широким массам беднейших крестьян и середняков, опять заставить их страдать! — Он высоко поднял сжатый кулак. — Мы не можем прекращать борьбу, мы должны свергнуть Лань Ляня, сорвать этот чёрный флаг! Это задача всех сознательных бедняков и середняков большой производственной бригады Симэньтуни! Этот мрак ненадолго, этот холод лишь на время…
Тут с востока донёсся шум двигателя и стали приближаться два снопа ослепительно белого света. Я торопливо прижался к стене, чтобы меня не обнаружили. Мотор заглушили, фары погасли, и из старого джипа защитного цвета выпрыгнули Цзиньлун, Сунь Бао и другие. Сейчас такая машина считается хламом, а в деревне начала восьмидесятых это был предмет гордости и свидетельство власти. Видно, что Цзиньлун, секретарь деревенской партячейки, стал фигурой немаленькой, и уже тогда чувствовалось, что он далеко пойдёт.
Выступление Хун Тайюэ оказалось поистине впечатляющим, оно меня сильно взволновало. Двор усадьбы Симэнь казался театральной сценой, большой абрикос, столы и табуретки — театральным реквизитом, а все присутствующие — самозабвенными актёрами. Их мастерство достигало высшей точки! Старик Хун Тайюэ, первоклассный актёр всекитайского масштаба, воздел руку, как великие в кино, и громко воскликнул:
— Да здравствует народная коммуна!
Цзиньлун, Сунь Бао и компания с важным видом вошли в ворота. Все взгляды устремились на самого высокого руководителя деревни.
— Какой я слепец, Симэнь Цзиньлун! — уставив палец, гневно обрушился на него Хун Тайюэ. — Я-то считал, что ты родился под красным знаменем, вырос под ним, что ты — наш, свой. Думать не думал о том, что в твоих жилах течёт ядовитая кровь тирана-помещика Симэнь Нао. Все эти тридцать лет ты притворялся, Симэнь Цзиньлун, а я попался на твою удочку…
Цзиньлун сделал знак глазами Сунь Бао и другим подручным. Те спешно подбежали и схватили Хун Тайюэ за руки. Тот вырывался и бранился:
— Ах вы, верные отпрыски помещичьего класса, псы продажные, «когти кошачьи», [241] никогда вам не сломить меня!
— Всё, дядюшка Хун, повыступал — и хватит, — сказал Цзиньлун, вешая на шею Хун Тайюэ его мятую флягу. — Давай-ка домой, проспись. Я уже с тётушкой Бай договорился, выберем день для вашей свадьбы. Так что погоди, и ты сможешь вываляться в одной грязи с помещичьим классом!
Сунь Бао и его люди потащили Хун Тайюэ прочь. Ноги его волочились по земле, как две большие люфы, но он продолжал вырываться и ревел в сторону Цзиньлуна:
241
Идиоматическое обозначение для тех, кто служит чьим-то слепым орудием.
— Не сдамся! Председатель Мао сказал мне во сне, что в ЦК ревизионисты завелись…
Цзиньлун с улыбкой на лице повернулся к толпе:
— А вы что? Давайте тоже расходитесь.
— Секретарь Цзиньлун, позвольте нам, «мерзавцам», вместе выпить за вас…
— Цзиньлун… Брат… Секретарь, мы тут хотим с красным острым соусом развернуться во всемирном масштабе, помог бы, ссудил тысяч сто… — запинаясь, проговорил Сунь Лун.
— Цзиньлун, устал поди? — с исключительной теплотой проворковала своему достойному зятю Цюсян. — Лапшички тонкой поешь? Сейчас велю Хучжу поджарить…