Устал рождаться и умирать
Шрифт:
— Ну разве это не реставрация капитализма? Разве это не материальное стимулирование, скажи?
— То ли ещё будет, — сдавленным голосом отвечал Лань Лянь. — Поживём увидим!
Когда реформы в деревне вышли на этап «закрепления производственных заданий за отдельными дворами», Хун Тайюэ, стоя рядом с полоской Лань Ляня, аж подпрыгивал.
— Народная коммуна называется, мать его. На три уровня поделили, основной — бригада, от каждого по возможности, каждому по труду, кому это нужно?
— Рано или поздно все единоличниками станут, — холодно бросил Лань Лянь.
— Ага, размечтался, — огрызнулся Хун Тайюэ.
— Поживём-увидим, — отвечал Лань Лянь.
Когда наступил этап реформ «полной подрядной ответственности», Хун Тайюэ напился до чёртиков и с воплями
— Мать твою, Лань Лянь, ведь как ты сказал, так и вышло, мерзавец этакий! Что это ещё за «система полной подрядной ответственности»? Разве не единоличное ведение хозяйства? Тридцать лет труда и лишений, и назад к тому, как было до Освобождения? Ну нет, это не для меня, я в Пекин поеду, на площадь Тяньаньмэнь, в мавзолей Председателя Мао, поплачусь ему, скажу, что буду жаловаться на них, буду жаловаться на вас. Ведь несгибаемая страна, красная страна, и так меняет цвет…
От горя и злости в голове Хун Тайюэ помутилось, он стал кататься по земле и, забыв про межу, очутился на участке Лань Ляня. Тот срезал бобы, и катавшийся, как осёл, Хун Тайюэ подавил стручки, из которых с треском стали вылетать бобы. Лань Лянь прижал Хун Тайюэ серпом к земле и сурово заявил:
— Ты на мою землю закатился, и по давно установленному между нами правилу я должен отсечь тебе ногу! Но у меня сегодня радость, так что, так и быть, пощажу!
В один кувырок Хун Тайюэ откатился на участок рядом и встал, опираясь на маленькую чахлую шелковицу:
— Нет, я не смирюсь, старина Лань. Как это так, тридцать лет с лишним боролись, и на тебе, получается, что прав ты. А мы, непоколебимо преданные, не щадившие сил, проливавшие кровь и пот, оказывается, ошибались…
— Когда землю делили, ты ведь надел получил? — смягчил тон Лань Лянь. — Наверное, не посмели обделить ни на сантиметр? Нет, никто не отважился. А пенсию шестьсот юаней в год тебе, как старому кадровому работнику, каждый месяц разве не присылают? А ежемесячного пособия инвалиду войны в тридцать юаней разве кто осмелился тебя лишить? Нет, никто не осмелился. Так что ты не прогадал, за все добрые дела компартия ежемесячно платит.
— Это вещи разные, — возразил Тайюэ. — Я не могу смириться с тем, что ты, старина Лань Лянь, несомненная помеха на пути истории, вне сомнения оставленный далеко позади, вдруг, наоборот, оказываешься впереди всех. Доволен, да? Ведь весь Гаоми, весь уезд, все превозносят твоё предвидение!
— Куда мне, это Мао Цзэдун, Дэн Сяопин, они совершенномудрые, — взволновался Лань Лянь. — Это мудрецы могут что-то в корне изменить, а я что могу? Я признаю лишь одно: имущество должны делить даже братья. Что доброго в том, чтобы силой сводить вместе людей из разных семей? Вот уж не думал, что определился правильно. — На глазах у него выступили слёзы. — Ты, старина Хун, полжизни бешено кусал меня, вцепился как старый пёс. А нынче всё, откусался! Тридцать лет я страдал от твоей упёртости, как жаба, подложенная под ножку стола. Но теперь наконец могу встать в полный рост! Дай-ка флягу…
— Вот как, и ты вино пить собрался?
Лань Лянь шагнул со своей полоски, взял из рук Хун Тайюэ флягу, выпил, запрокинув её к небу, и отшвырнул. Опустился на колени и обратился к полной луне голосом, в котором смешались печаль и радость:
— Ты свидетель, старая подружка, трудные времена я пережил. Впредь тоже смогу работать на земле при свете солнца…
Своими глазами я всего этого не видел, так что, как говорится, за что купил, за то и продаю. А вот у уроженца тех мест Мо Яня многочисленные выдумки сливаются с фактами реальной жизни в такую мешанину, что не разберёшь, где правда, где ложь. То, что я рассказываю, я должен испытать на своей шкуре, увидеть своими глазами, услышать собственным ушами. Но, как это ни печально, в моё повествование нет-нет да и просочится написанное Мо Янем и уводит меня в сторону, куда не надо. Вот есть у него одна малоизвестная вещь, называется «Последний борец за революцию». Она и после издания оставалась малоизвестной, читали её, по моим оценкам, человек сто, не больше. Но в ней действительно создан образцовый персонаж с яркой индивидуальностью. Этого Лао Те — Несгибаемого, заставили служить в гоминьдановской армии, он попал в плен, стал служить в Народно-освободительной армии, был ранен, демобилизовался и вернулся в родные места. Но этот обычный человек всегда считал себя великой личностью, уверенный, что своими действиями влияет на судьбу страны и даже на исторический процесс. Когда стали снимать ярлыки с «подрывных элементов» и реабилитировать «правых», когда в деревне стали осуществлять «полную подрядную ответственность», он надел армейскую форму и пошёл к начальству. А вернувшись, сообщил, что его принял очень большой человек и сказал, что в центральном комитете развели ревизионизм, что идёт борьба между сторонниками различных курсов. Вот деревенские и стали называть Несгибаемого «помешанным на революции». Этот персонаж, без сомнения, очень похож на Хун Тайюэ, и Мо Янь не стал называть его имени лишь потому, что не хотел портить ему репутацию.
Как уже говорилось, я скрывался в тени ворот усадьбы Симэнь и наблюдал за происходившим во дворе. Ян Седьмой, который уже прилично нагрузился, взял чашку с вином и нетвёрдой походкой направился к столику, за которым сидели бывшие «мерзавцы». Собравшись по особому случаю, они с готовностью предавались воспоминаниям о горестных днях прошлого, все были возбуждены и скоро перешли в состояние, когда человек пьян без вина. Когда к ним подошёл бывший командир общественной безопасности, воплощение диктатуры пролетариата, человек, который лупцевал их плетью, все отчасти удивились, а отчасти вознегодовали. А тот, опершись одной рукой о край стола, с чашкой вина в другой заговорил. Язык у него ворочался с трудом, но слова он выговаривал довольно чётко:
— Братцы, в те годы Ян Седьмой частенько был виноват перед вами, милостивые государи, а сегодня вот приношу извинения…
Он опрокинул чашку в рот, но добрую половину пролил мимо, намочив галстук. Хотел ослабить его, но вместо этого стал затягивать всё туже, пока лицо не побагровело. Было такое впечатление, что по-другому ему от переживаний не избавиться и он собирается повиниться именно таким образом — покончив с собой.
К нему подскочил бывший предатель Чжан Дачжуан. Человек великодушный, он с увещеваниями помог ему снять галстук и закинул его на ветку дерева. С багровой шеей и вытаращенными глазами Ян Седьмой продолжал:
— Братцы, западногерманский канцлер Брандт опустился на колени в снег перед мемориалом погибшим евреям, признал вину гитлеровской Германии и покаялся. А теперь и я, Ян Седьмой, бывший командир общественной безопасности, встаю перед вами на колени, прошу прощения и каюсь!
Он стоял на коленях, яркий электрический свет освещал его бледное лицо, а над головой, как окровавленный меч, свешивался галстук. Как символично! Сцена хоть и комичная, но я был глубоко тронут. Надо же, этот грубый и противный Ян Седьмой не только знает, что Брандт каялся, стоя на коленях, в нём настолько заговорила совесть, что он попросил прощения у тех, кого когда-то бил. Я невольно стал смотреть на него другими глазами. Смутно припомнилось, что вроде бы про Брандта читал вслух Мо Янь, ещё одна информация из «Цанькао сяоси».
Поднимать Яна Седьмого устремился главный на этом сборище бывших «мерзавцев» У Юань. Ян Седьмой не вставал ни в какую, ухватившись за ножку стола, и продолжал голосить:
— Виноват я, ох виноват. Велит владыка Ло-ван своим демонам хлестать меня плетьми… Ох, забьют до смерти… Ох, забьют…
— Дело прошлое, почтенный Ян, — уговаривал У Юань. — Мы уже всё забыли, зачем так убиваться? К тому же это было веление общества, если бы не ты, Ян Седьмой, нашёлся бы какой-нибудь Ли Седьмой или Лю Седьмой, чтобы бить нас. Вставай, вставай давай, мы уже всё пережили, ярлыки с нас сняли, а ты вон разбогател. А если совесть мучает, пожертвуй из прибыли на постройку храма.