Усвятские шлемоносцы
Шрифт:
Пора и на самом деле было начать собираться, заблаговременно уложить мешок, пока не подошёл Никифор, а может, и ещё кто. Тогда, на людях, некогда будет, а завтра чуть свет вставать, бежать на конюшню за лошадьми, которых обещался подать к конторе под поклажу. Но тут же вспомнил, что сумку унёс с собой Сергунок, и, чертыхнувшись, а заодно подосадовав на Натаху, которая не ко времени забежала невесть куда, направился к амбару, где у него хранились сапоги.
В амбаре было, как всегда, сумеречно и прохладно, хорошо, домовито пахло зерном, и он невольно и глубоко вдохнул крепкий успокаивающий житный воздух, к которому едва
— Эх, не в руку, не в пору затеялось, — почесал он за воротом. — Что б малость повременилось-то…
Новые Касьяновы сапоги висели на деревянном штырьке, а старая расхожая пара вместе с распаявшимся самоваром валялась в углу — каждому по своей чести. Касьян постоял, оглядывая те и другие, в чём ему идти завтра. Висевшие сапоги были ещё совсем новые, на спиртовой подмётке, прошпиленные в два ряда кленовыми гвоздями. Шил он их на заказ к прошлому Покрову в Верхних Ставцах за мешок жита и кабанью лопатку. Касьян берёг их от будничной носки, всю зиму старался обходиться старыми, пока те окончательно не подбились, так что заказные остались, считай, нехожеными. Идти в таких было жалко, да он, по правде, и не собирался, а только так — взглянул, что за них можно взять при случае. Прежнего мешка, конечно, не вернёшь, хлеб, ясное дело, будут придерживать, осторожничать с хлебом, но всё же вещь и теперь стоящая, не про мякину. Пусть-ка себе висят, мало ли чего… А то и сама походит, у самой не во что ступить. Пару портянок навернуть, дак ей в самую пору. Небось не плясать.
И больше не раздумывая, подобрал старые, сунул под мышку и, выйдя, запер дверь на засов.
При свете Касьян ещё раз оглядел обутку. Уходил он чёботы, что и говорить, донельзя: на задниках подпоролась дратва, да и гвоздочками бы подкрепить не мешало. Можно было загодя сносить к деду Акулу, да теперь когда ж чиниться, чиниться и нет времени. Ну да ладно, смазать тёплым деготьком, авось к утру помягчеют. Всего-то на один раз и нужны: дойти до призывного, а там — в эшелон, на железные колёса. Обойдётся.
Касьян подлез под амбар, достал оттуда подвешенную под полом дегтярку и, пристроившись на каменном приступке, принялся деревянной лопаточкой расчищать загустевшую жижу, снимая с поверхности влипшие куриные перья. За тем и застала его Натаха. Она вошла в калитку, одной рукой ведя за собой Митюньку, тогда как другой придерживала что-то над животом, завернув в подол передника.
— Серёжи ещё нету? — спросила она, остановившись перед Касьяном.
Касьян со вчерашнего не мог побороть объявшего его отсутствия и, не отрывая глаз от дегтярки, глухо выдавил:
— Нету пока…
— Ох, что ж это он! Не заплутался ли где? Послала — сама не своя.
Касьян промолчал.
В растоптанных парусиновых башмаках, осоюженных кожицей, Натаха выжидательно стояла над ним, и Касьяну было не по себе от этого её привязчивого стояния, шла бы уж занималась своим, что ли… Он её ни в чём и не винил за вчерашнее, чего было спрашивать с такой никудышной. Но вот помимо воли захрясла в нём и не отпускала какая-то мужицкая поперечина.
— Где ходила-то? — спросил он, строжась. — Укладываться надо, а ты из дому.
— В лавку бегала. Никифор придёт, а у нас и подать нечего.
Касьян вскинул бровь, одноглазо покосился на её скомканный передник.
— Сёдни две подводы привезли, а уже нету. Мне Клавка последнюю отдала.
Касьяну хотелось сказать, что одной будет мало, может, Никифор с женой подойдёт, да там кто заглянет, но промолчал. Ему бы след самому об том подумать, самому и в лавку сходить, но вот замешкался, запамятовал как-то. Да и не хотелось ничего нынче, вчера с мужиками перегорел, сбил охоту.
— На-ка, сынок, отнеси в дом, — Натаха высвободила из передника бутылку. — Да смотри не урони.
Митюнька, держа бутылку обеими руками впереди себя, боязно, будто с завязанными глазами, поковылял к сеням.
— А ты чего затеял-то? — спросила Натаха, всё ещё тяжко пышкая после недавней ходьбы.
— Поди, видишь.
Она нагнулась, подняла правый сапог за голяшку, повертела его в руках. Под её пальцами чёбот ощерился чёрными подгнившими шпильками.
— Не рви! — потянулся к сапогу Касьян. — Чего насильно рвёшь-то?
— А я и не рвала. Такой и был раззявленный.
— Дай, дай сюда! — осерчал Касьян.
Он отобрал сапог, поставил за себя на приступок.
— Ужли в этих пойдёшь?
Касьян молчал, уставясь себе под ноги.
— Ох, Кося, не след бы в последний день так-то. Слова не вытянешь. В этих, что ли, надумал?
— А чего… И в этих ладно, — неохотно буркнул Касьян.
— Да куда уж ладней. Глянь, как спеклись, водянки набивать токмо. Куда ж в таких-то?
— Я с подводами. Поклажу повезу.
— Дак с подводами не до самого фронту. А ежели дальше пешки погонят? Да паче невзгода зайдёт? Не на день, не на неделю идёшь. Мало ли чего…
— Лобов вон дак и вовсе в лаптях. Всё равно менять будут, казённые дадут.
— Да уж когда их дадут-то. Не вдруг и дадут.
— Дадут! Босыми на немца не пойдём.
— Не дури, не дури, Касьян. Надевай новые.
— Чегой-то я буду попусту губить?
— Ну как же попусту? Разве на такое итить — попусту?
— А так и попусту: хорошие снимут, а кирзу дадут. А то продашь, ежели что…
— Как это — ежели что? — подступилась Натаха. — Ты об чём это? Ты что такое говоришь-то?
— Не к тёще в гости иду, — обронил жёсткий смешок Касьян.
— Ничего не знаю и знать не хочу этого! — запальчиво отмахнулась Натаха, и её пегое лицо враз заиграло пятнами. — И ты про такое загодя не смей! Слышишь?! Не накликай, не обрекай себя заранее.
— Пуля, сказано, дура. Она не разбирает.
— Нехорошо это! — не слушала его Натаха. — Со смятой душой на такое не ходят. Не гнись загодя. Этак скорее до беды.