УТЕС ДРАКОНА. Палеофантастика русской эмиграции
Шрифт:
Наше знакомство с белобрысым Яном Довейсом завязалось неважно. Для начала он безбожно надул меня, променяв крохотную облезлую сиводушку за полсотни берданочных патронов, фунт пороха и два «старичка». Я тогда был еще совсем новичком в пушных делах.
Сунув добычу в мешок из нерпичьей кожи, он быстро спустился в свою долбленку, отвалил от шхуны и загреб к берегу единственным веслом о двух лопастях. Когда же на следующий день у борта снова оказался Ян, мечтавший повторить выгодную сделку, то шхуна встретила его очень нелюбезно, и валкая душегубка отчаянно закачалась на волнах, хлебнула
Все это происходило в северном углу Охотского моря, примерно в десяти днях восьмиузлового хода от ближайшего порта. В тех местах людей гораздо больше интересует, сколько у вас спирта, чем ваша родословная. Расспрашивать о таких вещах считается даже неприличным, так как большинство пришлых людей попали сюда не иначе, как по суду.
Поэтому, разговаривая с Яном, я избегал этой скользкой темы и долго не знал, кто он такой. Местные камчадалы, коряки и тунгусы звали его просто «Иван Иваныч». Сначала Ян говорил со мной северным цокающим говором, вставляя кстати и некстати чуть ли не в каждую фразу словечко «однако», но я скоро заподозрил в нем интеллигентного человека. Он вспыхнул под своим сандаловым загаром, а затем, посмотрев мне в глаза твердым и острым взглядом, утвердительно кивнул и заговорил уже обычным языком.
Часто, когда во время летних штилей наша «Наяда» еле колыхалась на длинной волне трехсаженного прилива и корейцы-рабочие лениво грузили в кунгасы тюки мануфактуры, табака и кирпичного чая, Ян подходил на долбленке к шхуне и за стаканом виски, которое он очень любил, рассказывал в моей каюте о сибирском Северо-Востоке.
С одной стороны залива виднелись серые скалы, переходившие выше в конические сопки, на которые тяжело налегали тучи, будто сплошное серебристо-сизое тесто; с другой — тянулся низкий желтый берег, безотрадный и плоский, с воздушной цепью гор, затерянной на горизонте.
То и дело над самой мачтой пролетали большие морские птицы, совершенно не пугавшиеся людей. Из воды то высовывались, то снова пропадали глупые, черные и как бы обсосанные головки нерп, чьих детенышей, оставшихся в лужах после отлива, мы ловили голыми руками. На всем побережье нельзя было различить и в бинокль следов человека. Даже «поварни» — высокие избы на сваях, где летом, во время хода, коптят рыбу, — были скрыты скалами с щетиной прилегших к камню буро-красных кустов, напоминавших шерсть тех самых мамонтов, о которых заговорил Довейс.
— Видно, Ян, ванна из брандспойта вас вылечила!
— Думаете, вру?.. Ну конечно!.. Напрасно заводил разговор…
— Послушайте, но живой мамонт в наши дни, ведь это же абсурд!
— Абсурд? — Ян презрительно хмыкнул и показал на свой затекший глаз. — Видали?.. Так вот, этот самый «абсурд» чуть не оставил меня без глаза… Да вы читали про опыты Бахметьева?
— Какого Бахметьева? Того профессора, который воскрешал перед революцией в Питере замороженных карасей и лягушек?
— Вот, вот… Но не одних только карасей, а даже теплокровных сусликов. Я сам видел студентом. Потом он начал опыты и с обезьянами, да умер.
— Так причем же тут мамонт?
— А, вот при том!.. Э, да чего языком трепать: вы же все равно не верите…
— Ладно, ладно, друг мой, нечего
— Видите ли, — начал Ян, наблюдая, как в стакане побежали вверх серебряные пузырьки газа, — я перезимовал здесь три зимы. Это уже марка. Если за этот срок вы не спились, то, наверное, навидались разных разностей.
Я смотался из Владивостока, как только там появились первые большевики. Забился в угольную яму на «Симбирске» и вылез только после Хакодате, где они уголь грузили. Ну, что ж, не выбрасывать же, в самом деле, парня за борт! Капитан выругал, боцман как следует поучил концом, а потом поставил драить палубу. После десяти дней плавания меня высадили на первой же стоянке. Ничего: нашел тут земляка-латыша и стал ездить с его товарами в разъезды на «собаках». Потом мало-мало оперился, завел и свою запряжку…
Ян остановился.
— Вы о Колыме слыхали? — прищурил он свой затекший глаз.
— Да, слыхал кое-что…
— Ну так вот. На вторую зиму я решил туда обязательно пробраться. Раньше я доезжал до Станового хребта и научился кое-как болтать по-коряцки. Так что до перевалов я рассчитывал дойти довольно легко.
— Позвольте, — перебил я, — но ведь на Колыму пробираются, как я слышал, гораздо более с юга, от Олы?..
— Да нет, это раньше так делали. А лет пять назад на Ольском пути случились осенние палы. Весь олений мох в горах сожгло. Ведь туда на «собачках» не проедешь: или корм для них вези, или товар на мену. Только на оленях и можно. Теперь южную дорогу совсем забросили.
Я с Наяхоны и тронулся. Нанял тунгусов-проводников, забрал в кредит у земляка товаров и спирта и, как только выпал снег, двинулся по тропам. К весне я думал добраться через хребты до верховий Каркадона, а там, когда вскроется, спускаться на плоту до самой Колымы. Так всегда делают. Ведь от Охотского моря до Нижне-Колымска и напрямки-то чуть не две тысячи верст, а если считать тропами!.. — он махнул рукой.
Конечно, дело тут было вовсе не в товарах. Мне хотелось пробить постоянный путь на Колыму, чтобы наладить туда правильный транспорт. Ведь тот, кому это удастся, станет богачом, настоящим миллионером!.. Подумайте только: снабжать целую область, набитую битком пушниной, у которой нет ничего своего, кроме оленей, морошки да этой паршивой «юколы». Область, которая годами отрезана от всего мира! Ведь даже от Иркутска, где проходит ближайшая железка, надо сделать тысяч пять верст на лошадях, оленях и собаках, чтоб туда попасть. Да еще ехать через Верхоянск с морозами в 60 градусов! И только зимой — летом везде болота. Морем же, через Берингов пролив, путь свободен от льда только раз в три года…
Ян заметно оживился.
— Ну-с, я пропущу подробности. Зима стояла скверная — вьюги, бураны, и мы продвигались много тише, чем я рассчитывал. Все же до Станового мы добрались благополучно, но на самых перевалах мои три проводника вздумали бунтовать.
Началось с того, что ночью тунгусы стащили с моих нарт пару баночек и налакались спиртом как звери. Я рассердился и набил им морды. Они как будто сдрейфили, но урок не подействовал. Вы сами видели: тунгусы — народ тихий, забитый, пока не дорвались до первой баночки, но за второй пойдут отца резать. На другой день — опять кража. Тут я совсем обозлился. Зову ихнего старшинку Ивкава, а он мне вдруг: