Утопия у власти
Шрифт:
Важную роль в развитии советско-капиталистических отношений сыграла деятельность иностранцев, игравших роль «живца». В первую очередь, следует назвать Арманда Гаммера. Сын доктора Юлиуса Гаммера, одного из основателей американской коммунистической партии, молодой доктор Арманд Гаммер приезжает в 1921 году в Москву с рекомендацией неофициального советского торгового представителя в США Мартенса. А. Гаммер привозит с собой вагон медикаментов в подарок советскому правительству. Он встречается с Лениным. Ленин проникается симпатией к молодому предприимчивому американцу, сыну коммуниста: свидетельствует об этом фотография, которую вождь мирового пролетариата дарит ему с надписью: «Товарищу Арманду Гаммеру от Вл. Ульянова (Ленина). 10.11.1921» (надпись по-английски). Но кроме фотографии Ленин дает американцу совет: взять в концессию Алапаевские асбестовые рудники — и лично организует немедленное оформление этой концессии (обычно это могло тянуться месяцами). А. Гаммер не ограничивается первым миллионом, который дает ему асбестовая концессия. До 1930 года он живет — вместе с многочисленной семьей: жена, мать, братья, дядя — в Москве. О московском жилищном кризисе
Убедительным свидетельством отсутствия «агрессивных капиталистических планов» был тот факт, что Красная армия, насчитывавшая в 1929 году 1,2 млн. человек, была оснащена русским довоенным и иностранным оружием. Советская промышленность не была еще в состоянии производить необходимое вооружение, его поставляют немцы, англичане, американцы, французы: тяжелые пулеметы — «Максим» и «Кольт», легкие — «Браунинг» и «Льюис»; артиллерию — наряду с русской 76-дюймовкой, английская гаубица; танки — «Рено», сооружаемые в Филях с немецкой помощью и т. д.
Первый пятилетний план стал реальностью, начал выполняться лишь после того, как были подписаны контракты на строительство и техническую помощь с западными фирмами.
Успехи внешней политики на «третьем этаже» — экономическом, впрочем, успехи скрываемые, отрицаемые, не мешают «поискам конфликтов» на первых двух этажах. Кризис в англо-советских отношениях, вызванный вмешательством советских профсоюзов, «независимых от государства», как говорилось в ноте наркоминдела, в английские дела во время всеобщей забастовки 1926 года, привел, после налета лондонской полиции на советское торговое представительство, к разрыву дипломатических отношений. С 1927 до 1929 г. Англия и Советский Союз не имели дипломатических отношений. В том же 1927 году Франция потребовала отзыва советского посла X. Раковского. Троцкист Раковский «капитулировал» и написал в ЦК покаянное письмо, в котором, в частности, обещал в случае войны с империалистами призывать солдат империалистических армий к дезертирству. Французы сочли такие обещания несовместимыми с дипломатическим статусом. Эмигрант Борис Коверда убил советского посла в Варшаве Войкова, принимавшего в 1918 году участие в убийстве царской семьи. Неудачу потерпел задуманный Сталиным путч в Кантоне.
Все эти разрозненные события советское руководство представляет, как звенья единого заговора, который должен завершиться неминуемой — в ближайшее время — войной, нападением империалистических держав. В историю этот эпизод вошел под названием «военная тревога 1927 года». Историки спорят: верили ли сами советские руководители, прежде всего Сталин в неминуемость военного нападения на СССР. 1927 год был самым спокойным годом в мире после окончания войны. Экономические отношения с Западом развивались. Но «военная тревога» давала Сталину дополнительный аргумент в пользу быстрейшей ликвидации оппозиции, которая «подрывает единство» перед лицом империалистической интервенции. В 1929 году Чичерин, занимавший еще пост наркома по иностранным делам, но фактически давно уже отстраненный отдел, рассказывал в Висбадене, где он лечился, американскому журналисту Луи Фишеру: «В июне 1927 г. я вернулся из Западной Европы. Все в Москве говорили о войне. Я старался разубедить их: „никто не планирует нападение на нас“. Я настаивал. Тогда коллега меня просветил. Он сказал: „Шш. Мы это знаем. Но нам это нужно для борьбы с Троцким“».
Шестой конгресс Коминтерна, собравшийся в июле 1928 года в Москве, определил новую политическую линию «второго этажа» советской внешней политики. Предпоследний конгресс Коминтерна (последний соберется в 1934 году, а в 1943 Третий Интернационал будет разогнан одним росчерком пера) собрался уже не в Кремле, как предыдущие, а в Доме союзов. Он подчеркнул необходимость укрепления дисциплины в компартиях и подчинения местных интересов интересам международного коммунистического движения, то есть интересам Москвы, и безоговорочного выполнения всех решений Коминтерна. По старой большевистской традиции новую линию представлял ее противник: «правый» Бухарин защищал крайне левую троцкистскую линию, поддерживаемую теперь Сталиным. Коммунистические партии получили директиву считать главным врагом социалистические партии, объявленные «социал-фашистскими». Марксистский научный анализ позволил Сталину прийти к выводу, что Запад вступил в полосу мирной стабилизации, поэтому задача коммунистов должна состоять в том, чтобы вырвать рабочий класс из-под влияния «социал-фашистов». Затем, когда придет время кризисов и войн, неизбежных в связи с нарастающими противоречиями между главными капиталистическими странами, прежде всего между Англией и США, коммунисты смогут попытаться захватить власть.
В январе 1928 года Троцкий и его товарищи направляют письмо в Коминтерн с жалобой на репрессии. В письме признавалось, что репрессии могут играть чрезвычайно положительную роль — если они поддерживают правильную линию и способствуют ликвидации реакционных групп. Троцкисты подчеркивали, что, как большевики, они хорошо знают пользу репрессий и сами многократно пользовались репрессивными средствами против буржуазии, против меньшевиков. Они заявляли, что и в будущем не собираются, не думают даже, отказываться от репрессий против врагов пролетариата. Они считают только, что использование репрессий против них — несправедливо. Впрочем, — напоминали Троцкий и его товарищи, — репрессии против большевиков всегда оказывались неэффективными. Ибо, в конечном счете, все решает правильность политической линии. Тот, кто поддерживает правильную политическую линию — победит, кто поддерживает неправильную — потерпит поражение.
Неопровержимым доказательством справедливости троцкистско-марксистской логики была победа Сталина по всем линиям и поражение Троцкого. Впрочем, Троцкий утешал себя тем, что фактически Сталин следует его линии.
Заря новой цивилизации
В 1928 году походил конец «рыжему времени». С лета, с Шахтинского процесса, закончившегося 5 расстрелами, оно все больше червенеет.
За годы НЭПа страна залечила самые страшные военные раны: была восстановлена экономика, несмотря на многочисленные трудности, особенно остро ощущаемые рабочими и трудовой интеллигенцией — учителями, врачами; жизнь принимала нормальный облик. Это были достижения. Но велика была их цена. Население жило в неуверенности, в страхе за завтрашний день, в страхе нарушить закон. Парадокс жизни в эту пору состоял в том, что те, кто считал себя победителями и кто мог не бояться — рабочие — жили плохо; те же, кто знал, что они побежденные — крестьяне-середняки нэпманы, интеллигенция — были обеспечены в материальном отношении, но жили в страхе.
Страна существовала в разных измерениях. Партия знала Цель, но ее вожди вели ожесточенную междоусобную войну за право вести к этой Цели единственно правильным, своим путем. Соединенные Штаты Америки — американская техника, Форд, Тейлор — становятся моделью, предметом поклонения. Сталин говорит о сочетании «русского революционного размаха и американской деловитости»; пролетарский поэт и создатель Лиги времени Алексей Гастев призывает: «Возьмем буран революции — СССР. Вложим пульс Америки и сделаем работу, выверенную как хронометр». Л. Сосновский объявляет, что он будет искать «русских американцев», людей, которые «умеют работать таким темпом и с таким напором и нажимом, каких не знала старая Русь». Крестьянский поэт Петр Орешин восклицает: «И снится каждой полевой лачуге чудесный край — железный Нью-Йорк». Писатель Н. Смирнов пишет роман «Джек Восьмеркин — американец», о русском человеке, жившем в США и вернувшемся на родину, чтобы перенести американский опыт в советскую Россию. Крестьяне деревни, в которой поселяется Джек Восьмеркин, встречают его недружелюбно. И не только потому, что крестьяне — косный народ, но и потому, что едва лишь крестьянин начинал применять передовые — хотя бы американские — методы, он начинал богатеть. И немедленно становился врагом власти.
Жизнь, казалось, возвращалась в норму, но борьба с религией и нараставшая антирелигиозная кампания, рождали тревогу: устраивались красные пасхи, крещения, молебны. В моде была замена имен и новые имена для новорожденных: в загсах вывешивались инструктивно-рекомендательные списки с именами. Предлагались — для девочек: Атлантида, Брунгильда, Индустрия, Октябрина, Февралина, Идея, Коммуна, Майна, для мальчиков — Червонец, Спартак, Текстиль, Стяг, Пламенный, Владилен. На 4-ой странице «Известий» Демьян Касьянович Миронов извещал, что он меняет свое имя на Декамирон. Но в деревне 75% браков заключались в церкви и детям давали имена по христианскому календарю. Ожидалось отмирание не только семьи, но и школы. Ликвидировалась неграмотность. Но, как заметил немецкий историк, посетивший советскую страну, «большевики организовали народное образование так, чтобы никто не мог выйти за пределы официально разрешенного уровня знаний и образования, дабы не возникла для пролетарского государства опасность приобретения гражданами излишнего объема знаний, что превратило бы их в «подрывной» элемент. Американский писатель Теодор Драйзер, проведший в 1927 году 77 дней в Советском Союзе, говорил Бухарину то же самое: «Вы берете ребенка и вдалбливаете ему определенные понятия. Кроме того, чему вы его обучаете, он ничего не знает — и не будет знать, вы постараетесь об этом. Успех вашей революции, таким образом, зависит от воспитания детей, не так ли? — Отчасти так, — согласился Бухарин...»
С 1921 по 1928 год советская литература переживает время расцвета. Но начинает складываться особый, неизвестный ранее тип писателя. «Не расстреливал несчастных по темницам», — пишет Сергей Есенин, ставя себе в заслугу то, что всего десяток лет назад было естественным не только для писателя. Казалось, что слова Бухарина: «мы будем штамповать интеллигентов, будем вырабатывать их, как на фабрике» были метафорой, поэтическим образом. Но все чаще писатели, чувствуя несоответствие традиционного русского писательского призвания, состоявшего в предстательстве за малых и сирых, с новой действительностью, сами просят, как Илья Сельвинский: «Товарищ! ... обдумай нас, включи наши нервы и наладь в ход, как любой завод...» Маяковский констатирует свершившийся факт: «Я себя советским чувствую заводом...» Комсомольский поэт И. Уткин идет дальше всех: «Мы сами готовы горючим лечь в плавильную печь». Сталин — для населения страны — еще вождь, как и многие другие, гораздо менее известный, чем, например, Троцкий. Но, давно прибрав к рукам партийный аппарат, все больше вникая в экономику, внешнюю политику, Сталин начинает выражать свои взгляды и на литературу. Пока еще в письмах, которые, однако, распространяясь в писательско-издательско-главлитовских кругах, приобретают директивный характер. Шолохов, которого некоторые пролетарские писатели обвиняют в плагиате и апологии белого казачества, объявляется Сталиным «знаменитым писателем нашего времени», поэма А. Безыменского «Выстрел» объявляется «образцом революционного пролетарского искусства для нашего времени», пьеса «Бег» М. Булгакова — «попыткой оправдать или полуоправдать белогвардейское дело»...