Утраченная музыка
Шрифт:
Он тяжело поднялся с кресла, прошаркал в столовую и успел снять с блюда, уже уносимого в кухню, листик салата-латука. Он разжевал его, попытался проглотить, кашица застряла в горле. Ника вырвало…
Домосед, кабинетный человек, давно потерявший форму, только руки, сухие, жилистые руки пианиста, сохраняли силу, Ник не был природным слабаком. В колледже, где плохо учили, спорт был поставлен высоко, все ребята во что-то играли: в футбол, бейсбол, баскетбол, теннис, сквош. Плавание, легкая атлетика, велосипед были обязательны, как и гольф. Еще будучи юниором, Ник входил запасным в сборную команду колледжа по американскому футболу, неплохо держался на ринге. Но когда случилось нападение, он повел себя как мокрая курица. Конечно, ему не справиться с четырьмя громилами, но ведь было чем ударить и вывести из строя одного-двоих. А это могло либо умерить пыл остальных, либо переориентировать внимание на Ника. А разделавшись с ним, они не стали бы задерживаться. У таких мерзавцев развит инстинкт самосохранения. Но он повел себя, как бесстрашный конторский служащий из комедийного фильма — пустил в ход свои жалкие кулаки. Его быстро угомонили ударом под живот, швырнули в кресло и привязали к спинке ремнями. Преступление творилось на его глазах, которые он не закрывал и не отводил. Он считал, что обязан все видеть, отвернуться — значило бы предать Катю. Теперь он понял, почему отцы, присутствующие на казни сыновей, не разрешают затыкать себе уши ватными тампонами, предохраняющими барабанные перепонки и психику от оглушительного электрического разряда. Ты дал жизнь несчастному, так оставайся с ним до самого конца, прими с громовым ударом его последнее содрогание. И он должен быть с Катей на всех путях, радостных и мучительных, счастливых и гибельных, чистых и грязных. Никакая грязь житейских дорог не может ее замарать, лишь бы она выдержала. Он кричал:
— Катя, я здесь!.. Катя, я с тобой!.. Только не умирай!.. Все пройдет!.. Только не умирай, любимая!..
Они мерзко издевались над беспомощным женским телом, кусали, царапали, щипали, ломали.
— Катя, не умирай! — просил человек, привязанный к креслу.
Особенно гнусен и безжалостен был вожак-садист с мрачным лицом киногероя сороковых. После Ник с изумлением обнаружил у себя на теле синяки, царапины, даже кровоточащие раны. На нем воспроизвелись Катины увечья. Он вспомнил о стигмах, кровавящих лбы, ладони и ступни фанатиков Христовой веры. Можно так войти в муки того, кого любишь, что кровь выступит из твоего неповрежденного тела.
Когда все было кончено, его развязали. Откуда-то взялись силы, он легко поднял Катю с пола и отнес в спальню. Он положил ее на кровать и хотел принести… а что — он и сам не знал, но Катя не позволила, удержав его своей слабой рукой.
— Не уходи… Не надо… Ничего не надо…
Он примостился на краешке кровати и стал целовать ее лицо. Легкие милые руки легли ему на шею, он угадал попытку теснее сблизиться и, уже не боясь причинить добавочную боль, обнял ее крепко и стал целовать в шею, возле ушей, где щекотно, она всегда ежилась и смеялась, когда он так делал, но сейчас не ежилась и не смеялась. И снова он ощутил какое-то немощное усилие, она хотела целоваться в губы. Он помог ей, она вобрала в рот его губы, как это было в молодые годы, когда ими правила страсть. Он уже забыл, когда она так целовалась. Что это — очищение?.. Прощание?..
Он продолжал сжимать ее в руках и целовать, когда рот ее утратил влажный жар, а тело — упругость. Затем осторожно высвободился из кольца мертвых рук, прикрыл тело одеялом и вышел из спальни.
Он не знал, зачем вернулся в холл. Он смутно сознавал, что должен что-то делать, куда-то звонить, кого-то вызывать, смерть всегда связана с суетой живых, но ему хотелось пробыть с Катей до утра, а уж потом отдать ее в руки служителей смерти.
В холле было прибрано, ни следа разора, а в кресле сидел человек, в котором Ник узнал главаря банды. Он видел узкое лицо, скульптурной лепки голову, гордо сидящую на широких, чуть покатых плечах, худой, сильный торс и длинные сплетенные ноги. Каким-то посторонним взглядом Ник оценивал его красоту, стать, строгую элегантность. Откуда-то ему знакомы эти темные удлиненные глаза, высокие, как у Марлен Дитрих, скулы и горький рот. Он знал этого монстра, знал, когда тот еще был человеком. Сидящий в кресле не стал дожидаться, когда в Нике проснется память.
— Неужели я так изменился? — спросил он глубоким, звучным голосом. — Колледж Эдвардса. Рой Вест. Чемпион в первом среднем. Правый защитник.
Ник молча смотрел на убийцу, бывшего однокашника и одноклубника, чье перетруженное дыхание он столько раз слышал рядом с собой на футбольном поле. Они не дружили в колледже, кроме футбола, у них не было точек соприкосновения. Рой, выходец из очень богатой семьи, подчеркнуто интересовался только спортом и по праву считался спортивной гордостью колледжа. Его поведение было утверждением мужественности. Чемпион по всем статьям. Он не пил, не курил, не баловался травкой, но о его романах, драках, рискованных приключениях ходили легенды. Учился он с завидной легкостью, на отметки плевал, к профессорам относился с иронией на грани презрения. Его нарочитый антиинтеллектуализм был позой, в глубоком и цепком взгляде чувствовался насмешливый, недобрый ум. По окончании колледжа они не встречались. Изредка до Ника доходили отголоски каких-то скандалов, связанных с Роем, порой в газетах мелькали сообщения о его альпинистских рекордах и каких-то морских подвигах. Роскошная мужская жизнь продолжалась.
— Что тебе надо? — спросил Ник. — Здесь уже нечего взять. Ты убил ее, и меня.
— Мне хотелось кое-что узнать. — Голос Роя звучал почти печально. — Вы лизались до последней минуты. Неужели тебе не было противно? От нее несло мужским потом, сивухой, секрецией, табаком, чужой грязью. Ты что — лишен брезгливости?
— Ты сумасшедший, — сказал Ник без всякого выражения, просто удостоверяя факт.
Рой злобно рассмеялся:
— Хороший способ оправдать собственное бессилие! Тебе не надо было жениться. Ты не мужчина. Неужели с моей женщиной было бы возможно такое?
— У тебя есть женщина? — удивился Ник. — Я думал, ты гомик. К тому же пассивный. Искусственные волосы на груди всегда подозрительны.
— Ну, ну, мели языком, баба. Я сумасшедший, к тому же перевертень. Разве можно мстить такому?
— Мстить? — повторил Ник. — А зачем?
— Нет ничего прекраснее на свете, — серьезно и доверительно сказал Рой. — «Граф Монте-Кристо» — самая читаемая книга после Библии. Это поэма мести.
— «В поисках за утраченным временем» и «Улисс» произвели на меня большее впечатление. — Собственный голос Ник слышал словно со стороны и удивился спокойной разумности тона. — «Человек без свойств» и почти весь Достоевский — тоже.
— Ты жалкий сноб и в жизни, и в музыке, и в чтении. Во мне другая кровь. Тебя не интересует, почему все произошло?
— Нет. Это не ново. Была команда Мейсона, были хладнокровные убийцы, размазавшие по стенам целую семью, о них писал Капоте. А ваша акция — неиспользованный дубль из «Механического апельсина». Ты мне неинтересен. Ну, убью я тебя, разве Катя вернется?
— А вдруг вернется? — За усмешкой чувствовалась серьезность. — Или вернется что-то другое, столь же важное. Или возникнет нечто совсем новое. Так, как сейчас, во всяком случае, не будет. Книга Дюма куда умнее, чем кажется. Она глядит в самую глубь. Нет ничего сильнее жажды мести и нет ничего лучше утоленной мести. Ты помнишь финал кубка колледжей двадцать лет назад?
— Нет, — равнодушно сказал Ник.
— Мы с тобой были юниорами, нас держали в запасе. Я играл лучше тебя, круче, резче, яростнее в схватках. У тебя были только верткость и быстрота, но тренер поставил тебя, когда выбили кувалду Юнгса. Это было несправедливо. Он не любил меня. Вернее, любил, но не по-тренерски. Он полез ко мне, когда я принимал душ, и получил коленом в пах. В результате играл ты. И когда вручали кубок, ты тянулся к нему своей перепачканной ручонкой.
— Зачем ты мелешь всю эту чушь?
— Сейчас поймешь. Ты ведь знаешь, что я из очень состоятельной семьи. Мне все шло к рукам, но у меня нет ни талантишки, как у тебя, ни просто склонности к чему-либо, чтобы чувствовать напряжение жизни. Только здоровье и деньги. Я тратил и то и другое: взбирался на десятитысячники, облазил самые клаустрофобические пещеры, переплыл на спичечном коробке Индийский океан, но как-то случалось, что меня всегда опережали. И получали Христов гостинец, а я — несколько строчек в газетах. Мне это надоело. Да и устал. Чтобы взять приз, мало хороших денег, смелости, тренировок, нужен тупой фанатизм. А я не фанатик. Пусть надрываются зашоренные. С меня хватит. Стало слишком много пустого времени — это скверно, да и обида — это еще хуже. Выпивка и бабы хорошо отупляют, но к первому у меня не лежит душа, второе быстро приелось. Нужно сопротивление, чтобы это забавляло, а бабы ложились раньше, чем я успевал почувствовать желание. Можешь себе представить, я — признанный супермен — оказался близок к самоубийству. Тут мне попался читаный-перечитаный «Граф Монте-Кристо», и я понял, чем заполнить время. Месть! К сожалению, меня не бросали в тюрьму, моего отца не заморили голодом, а мою невесту не увел соперник-доносчик, у меня были лишь мелкие обиды. Впрочем, тут все очень индивидуально. Для одного четыре года тюрьмы — пустяк, отдых, для Оскара Уайльда — разрушение личности. Ты вот слушаешь меня и что-то бурчишь, как обиженный ребенок, а я бы на твоем месте учинил кровавую бойню. Дело не в самой обиде, а в том, как ты ее ощущаешь. Я вспомнил все обиды и всех, кто меня обидел. И понял, что несчастлив, потому что не расквитался. Даже от самой маленькой подлости, которую тебе сделали, остается рубец на всю жизнь. Я не простил ни тренеру, ни тебе. Зачем ты тогда не отказался? Сейчас бы бренчал на рояле и лапал свою милашку.