Утраченная твердь

Перевела Фаина Гуревич

Это случилось в сентябре 1989 года в четверг, сразу после полудня — в отцовском саду Милтона Лиcона окликнула женщина. Он удивился. Если бы она воровала яблоки, то, заслышав его шаги, легко могла спрятаться за склоном холма. Вместо этого женщина с приветливой улыбкой двинулась ему навстречу — худая, с черными прямыми волосами, казавшимися слишком молодыми для ее изнуренного лица. Милтон никогда ее раньше не видел.

Потом уже он вспомнил, что на незнакомке был не очень чистый плащ — в тени он казался темно–синим, почти черным. На шее болталось что-то вроде косынки. В руках она ничего не держала. Хотя, если она воровала яблоки, то могла спрятать их за высокими кустами ежевики — всего в нескольких ярдах от того места, где стояла.

Женщина подошла к Милтону и улыбнулась глазами и потрескавшимся ртом. Он спросил, что ей здесь надо; он спросил, что она делает в саду, но женщина не отвечала. Вопреки кроткому выражению ее лица, Милтон вдруг подумал, что она сумасшедшая, и сейчас бросится на него с кулаками. Вместо этого женщина улыбнулась еще шире и раскинула руки, словно собираясь его обнять. Милтон не сдвинулся с места, тогда она подошла совсем близко. Запястья у нее были худые, а пальцы хрупкие, как веточки. Она поцеловала его, повернулась и ушла.

Потом Милтон вспоминал очень тонкие икры ног под кромкой ее плаща, узкие плечи и роскошные черные волосы, которые сейчас казались еще более неуместными. Когда она целовала его, губы не были влажными, как у матери. Они были сухими и твердыми, а прикосновение таким легким, что он почти ничего не почувствовал.

— Ну как? — спросил мистер Лисон тем же вечером, когда все сидели на кухне.

Милтон покачал головой. Первыми в верхнем саду созревали коксы. Никто и не ждал их так рано, но иногда после солнечного лета урожай мог застать врасплох. Из-за странной незнакомки Милтон забыл потрясти ветки, чтобы проверить, легко ли падают яблоки. Но сейчас он вспомнил, что под деревьями их валялось совсем немного и решил, что можно спокойно сказать, будто урожай следует пока оставить на деревьях. Он постыдился говорить, что видел в саду женщину; если бы она не подходила к нему так близко, если бы не касалась его губ своими, было бы совсем другое дело.

Милтону еще не исполнилось шестнадцати. Он был коренастый, как отец и двое братьев — один намного старше Милтона, другой — совсем ребенок. Вся доставшаяся семье красота воплотилась в двух девочках, чему миссис Лисон была в глубине души очень рада, поскольку считала, что иначе ни одна из них не вышла бы так удачно замуж.

— С дороги они выглядят вполне спелыми, — сказал мистер Лисон, размазывая масло по ломтю хлеба. У мистера Лисона были маленькие глазки и квадратное, очень волевое лицо. Редкие седые волосы освободили от своего присутствия свод его головы, зато густыми кустами разрослись вокруг ушей и на затылке.

— Они почти поспели, — согласился Милтон.

Потолок на кухне у Лисонов был низким, пол — плиточным, а стены — бледно–голубыми: несуразное квадратное помещение, а иллюзию пространства в нем создавали снятые двери двух встроенных шкафов, расположенных с обеих сторон ниши, которую вот уже почти пятьдесят лет занимала старая закопченная плита. Раковина, сушилка и третий шкаф, для посуды, размещались у противоположной стены под узким окном. В середине, повторяя пропорции кухни, возвышался дубовый стол. На угловой полке около плиты стоял телевизор. Рядом с дверью во двор в самом прохладном месте, куда не доходил жар плиты, поставили деревянную скамейку с разбросанными по ней подушками и кресло с высокой спинкой, чтобы смотреть оттуда телевизор. Пять некрашеных стульев были расставлены вокруг стола, четыре из них занимала сейчас семья Лисонов.

Несколько поколений успело посидеть на этой кухне начиная с 1809 года, когда один из Лисонов женился на девушке из семьи, в которой не было сыновей. Четырехугольный деревянный дом с террасой, не прибавлявшей ему красоты, перестроили в 1931–ом, когда обнаружилось, что стены совсем обветшали. Таланты уважаемых местных строителей посчитали тогда достаточными для перестройки, и архитектора не нанимали. Сейчас, почти шестьдесят лет спустя, отгороженный разросшимся одичавшим садом от дороги, по которой почти никто, кроме Лисонов, не ездил, дом стоял такой же белый и деревянный, и ни один вьюнок не портил своим легкомыслием его строгого прагматизма. Сзади, вокруг залитого бетоном двора громоздились хозяйственные постройки с красными черепичными крышами и блочными стенами; поля и фруктовые сады располагались с обеих сторон дороги. На три четверти мили в каждую сторону тянулась территория Лисонов — крохотный осколок графства Армаг. Двор содержался в порядке, земля обрабатывалась, Лисоны представляли собой образцовую работящую протестантскую семью.

— Бери еще, Милтон.

Мать протягивала ему салат и кусок холодной свинины. На ужин она разогрела остатки от обеда, картофельное пюре с маслом и зеленым луком покрылось теперь хрустящей коричневой корочкой. Мать положила ему рядом со свининой полную ложку пюре и поставила тарелку на стол.

— Спасибо, — сказал Милтон: вежливость за столом считалась у них обязательной. Он смотрел, как мать кладет нарезанный бекон в тарелку Стюарту; другие дети в доме уже не жили. Сестра Милтона Эдди год назад вышла замуж за протестантского священника Герберта Катчена; другая сестра жила в Лейстере, тоже замужем. Старший брат служил помощником мясника в Белфасте.

— Доедай. — Миссис Лисон соскребла остатки свинины и положила мужу в тарелку. Это была маленькая женщина хрупкого сложения с вьющимися волосами, которые кое–где сохранили рыже–каштановый цвет ее девичества. Красота ее дочерей была когда-то ее красотой и еще не до конца исчезла.

Выдержав паузу, чтобы все остальные успели наполнить тарелки — это тоже было традицией семьи, — Милтон вернулся к еде. Он любил только что пожаренную свинину. Можно было разогреть ее на плите или в кастрюле, но это уже будет не то. Он любил корочки — гренки, перченую корку молочного пудинга, жареную свинину. Мать никогда об этом не забывала. Иногда Милтон думал, что мать знает о нем абсолютно все, и ему нравилось ощущать вокруг себя постоянную заботу. Он чувствовал приливы нежности, когда смотрел, как она сидит вечерами на кухне — зимой у плиты, летом у открытого окна — и ловкими движениями штопает одежду. Она никогда не читала газет и лишь изредка поднимала глаза к телевизору. Отец прочитывал газету от корки до корки и ни разу не пропустил новостей. Когда Милтон был маленьким, он боялся отца, и только когда они стали работать вместе в поле и в саду, узнал его получше. «Он боится», — часто повторяла миссис Лисон, когда Милтон был ребенком, — «Не забывай, пожалуйста».

Милтон был надеждой семьи, особенно теперь, когда Гарфилд переехал в Белфаст. Три года назад в ответ на прямой вопрос отца Гарфилд заявил, что продаст ферму и сады, если они достанутся ему в наследство. Гарфилд был убежденный урбанист; с раннего детства он рвался в Белфаст, там сейчас и оставался. Стюарт был имбецилом.

— Послезавтра займемся верхним садом, — сказал отец. — Я договорюсь с Глэдди насчет ящиков.

Ночью Милтону снилась Эсме Данши: будто она пришла к нему в верхний сад. Очень медленно он снимал с нее темный плащ, потом зеленое платье. Она стояла под яблоней почти совсем раздетая, и кожа у нее была белой, как мука. Однажды они с Билли Кэрью подсмотрели, как его сестры и Эсме Данши купаются в ручье за садом. Во сне Эсме Данши поворачивалась и уходила, но, к великому разочарованию Милтона, опять одетая.

Утром сон быстро растаял, но встреча с незнакомкой не выходила у Милтона из головы, и представлялась ему необычайно живой и реальной. Каждая деталь ее внешности четко уложилась в отдельную ячейку сознания — черные волосы, хрупкие вытянутые пальцы, плащ и косынка.

Вечером, когда они снова расселись за кухонным столом, отец попросил его нарвать в верхнем саду ежевики. Он имел в виду завтрашнее утро, но Милтон отправился за нею сразу. Он стоял в сумерках среди деревьев, прекрасно зная, что пришел сюда не для того, чтобы услужить отцу, а потому что был уверен — женщина появится снова. Она вошла в сад через ворота со стороны дороги, и окликнула его оттуда. Он слышал ее прекрасно, хотя голос прозвучал не громче шепота.