Утраченное звено (сборник)
Шрифт:
Но когда я уже нахожусь на грани безумия, смертельно уставший от мук, меня спасает вспыхнувшая с неистовой силой ненависть к судьбе. И мне удается схватить мысль. В то же мгновение она вспыхивает светильником и озаряет закоулки моей памяти.
И я понимаю, что _не случайно_ путаю прошлое и настоящее. В этой путанице, в нагромождении нелепостей, несчастий, в множественности образов, накладывающихся один на другой, есть какая-то закономерность. От нее зависят мои жизни и мои смерти, мои скитания и мои возрождения, и ее мне надо выявить во что бы то ни стало. Иначе мукам не будет конца.
Тогда-то я впервые по-настоящему задумался о себе, о своих смертях, о прозрачном проводе, уходящем в скалу. И оформилось в бедной моей голове великое Подозрение. Дал я себе клятву проверить его, пусть хоть через сто своих смертей перешагну. Да и не стоят все они — сто или тысяча — одной смерти моего сына, одного вопроса, который просверлил мой мозг, — _за что_? Уж такой был мой сынок ласковый, послушный, умный, в нем видел я оправдание своей жизни. Остался он в моей памяти и тем болящим вопросом, и напоминанием о тайне, о клятве.
Лихачом я никогда не был, знал цену лихачеству: много ума и смелости не нужно, чтобы на акселератор жать, но с той поры моя жизнь приобрела только один смысл — проверить Подозрение. Ради этого готов я был на что угодно — превышал скорость, исколесил десятки тысяч километров дорог и бездорожья, забирался в такие уголки, где и туристы не бывали. Как услышу, что где-то нечто диковинное обнаружилось, следы пришельцев ищут, гигантскую впадину нашли или раскопали древний храм, я туда пробиваюсь, пытаюсь все детали разузнать.
Конечно, пробовал я — и не раз — прозрачный провод разыскать, да как найти место, где бывал не то что двадцать или сто лет назад, а еще в прежней жизни?
Знакомые и друзья считали меня тронутым, моим чудачествам перестали поражаться. И никто не удивился, когда во время экспедиции в высокогорную страну я вместе с машиной сорвался на крутом повороте и рухнул в пропасть.
…Теперь я уже не шофер, а молодой ученый. Правда, все же автолюбитель. Наверное, привычка к рулю у меня вроде атавизма. Есть и другие привычки _оттуда же_. А способности иногда появляются такие, что и сам их пугаюсь. Эти способности позволили мне почти одновременно окончить два факультета университета и успешно работать в нескольких областях науки: физике твердого тела, астрономии и кибернетике. В двадцать пять лет я уже был доктором физматнаук, в двадцать семь — член-корром Академии наук.
Родителей я не помнил — они умерли, когда мне, было несколько лет от роду, на девушек я не обращал внимания, хотя они, как вы сами понимаете, всячески старались завоевать мои «руку и сердце». Не так второе, как первое. Впрочем, я был недурен собой — высокий, широкоплечий, рыжеватые волосы слегка кудрявились. Высокий напористый лоб, широкие густые брови. Глаза, правда, подкачали: правый был темнее левого, и казалось, что я слегка косой. Это и создавало, как утверждали знакомые, особенный, внезапно пронзительный «мой взгляд». Говорили, что я смотрю не на человека, а сквозь него. И в этом была немалая доля правды, ибо всеми моими помыслами владела одна страсть — подтвердить или опровергнуть Подозрение, доставшееся мне еще в прежней жизни и как заноза засевшее в памяти.
Оно проснулось, когда мне было двенадцать лет. Я учился тогда в математической школе. С некоторых пор мне стало казаться, что задачи, которые нам задавали, я уже решал когда-то давно. Я истязал себя, пробуя решать все более сложные уравнения, и чем успешнее решал их, тем больше росло беспокойство. Затем стало казаться, что и многие жизненные ситуации мне уже встречались.
Я влюбился в старшеклассницу, стройную худенькую девушку с тонкой пульсирующей жилкой на мраморном виске. Ее забавляло мое преклонение, она сама приглашала меня на прогулки, покровительственно обнимала меня, ее волосы пахли травами и щекотали мою кожу. Однажды она сказала: «Я научу тебя целоваться, парень, а ну-ка, подставляй губы». И когда ее губы коснулись моих и меня опалило жаркое волнение, я вспомнил, что это со мной уже случалось в иных жизнях. И хотя варианты были различные, ощущение оставалось почти одним и тем же. Заработало Окошко Памяти, и я с полной ясностью вспомнил, как жил и умирал прежде. И первым делом вспомнил клятву, которую дал себе, когда мой сын умер в таком возрасте, как я сейчас.
Мне удалось вспомнить и о прозрачном проводе, уходящем в скалу, о трещине, каньоне, природных аномалиях, обнаруженных в высокогорной стране Лаксании.
Несколько лет подряд я ездил туда и с экспедициями и совсем один, рискуя свалиться в пропасть. Смерти, как вы понимаете, я не боялся, но боялся погибнуть, не успев проникнуть в тайну. Ведь, возможно, в новой жизни я забуду многое из того, что успел узнать, например, о двух черных дырах в созвездии Карра, о неоднородности атмосферы над Лаксанией и главное — об уравнении, составленном и решенном мной на основании новейших астрономических наблюдений. Оно позволило мне определить, что Вселенная наша конечна и замкнута на самою себя. Я вычислил и ее радиус. Он был различным в разных местах и резко укорачивался в районе Лаксании.
Составив несколько сот уравнений по данным многих экспедиций в эту страну, я понял, что разгадку надо искать именно там. Если бы я поделился выводами, к которым пришел, даже показал кому-то мои математические выкладки, меня сочли бы сумасшедшим. Поэтому я помалкивал и готовился к путешествию.
Меня задержала война, внезапно и неожиданным образом вспыхнувшая между нашей страной и северным соседом. Никто не мог вспомнить повода к войне. Она началась танковой атакой лидян на второй день после спортивных состязаний наших стран. Потом все развивалось по классическим законам: бомбардировки, зверства, тысячи погибших, искалеченных, голод, разруха. В конце концов обе стороны пришли к банальной и легко вычислимой мысли, что «худой мир лучше доброй ссоры». Начались тайные переговоры между отдельными группировками. Зондировали друг друга, торговались, кто должен больше уступить. А кровь все еще лилась, хоть уже всем было ясно, что льется она напрасно. Еще должно было погибнуть немало людей, прежде чем мысль о мире выкристаллизуется и даст всходы. В который раз я думал о том, как медленно идет и в мозгу отдельного человека, и в умах человечества созревание всякой новой мысли, сколько пота, слез, иногда — крови нужно, чтобы удобрить почву для нее. А в учебниках истории будет записано всего несколько строк о славной для одних и бесславной для других войне, которая отнюдь ни одной из сторон не облегчила жизнь и не решила никаких проблем. Несколько строк. Смогут ли они когда-нибудь научить мудрости, явятся ли уроком для потомков?
Я воевал в танковых частях, два раза горел, был отравлен газами. Все-таки выжил, вернулся институт восстанавливать. Создали мы новый вычислительный центр, К тому времени машины уже объединяли в информационные системы. На одной из таких систем, названной «ЭММА» и состоящей из двадцати вычислительных машин, поручили работать мне. Выполняли мы заказы ученых, конструкторов, предприятий. Подружился я с конструктором танков, помогал ему испытывать новые модели, существующие пока только в чертежах. Вводили мы такой «танк» в память вычислительной системы. Чем больше деталей введем, тем полней танк в памяти машины смоделируем. Он там «оживает», словно настоящий, испытывается по всем параметрам. Проверяли мы, как будут себя чувствовать в нем люди на различных этапах боя, в критических условиях. Пришлось вводить данные об организме человека, о его возможностях и резервах, о допустимых перегрузках.
Затем директор института поручил мне на той же системе машин выполнять новый заказ — на этот раз группы медиков: создать кибернетического диагноста широкого профиля. Поскольку в памяти системы уже были данные о возможностях человеческого организма, наша задача несколько упрощалась. Мы ввели дополнительные сведения из медицинских учебников. Затем по просьбе одного из ведущих врачей я перестроил программу так, чтобы она по нашей команде могла отождествлять себя с организмом человека в различных состояниях — идеально здоровым и больным.