Утраченное звено (сборник)
Шрифт:
Вначале сведений в памяти машин было сравнительно немного — курс мединститута плюс несколько сотен историй болезней. Но по мере того, как с «ЭММОЙ» работали разные врачи, вводя недостающие медицинские сведения по своим специальностям и новые истории болезней, «ЭММА» становилась универсальнейшим и тончайшим диагностом. В то же время она училась все более отождествлять себя с человеческим организмом.
Эти качества системы пригодились и конструктору танков, когда он проводил в памяти машины испытания новых гусеничных моделей. Теперь он мог проверить почти с предельной точностью не только поведение танка в бою, но и взаимодействие боевой машины и ее экипажа, узнать, как будут в ней чувствовать себя люди при максимальных перегрузках.
Однако появились и особые, связанные с усложнением программы, затруднения.
Однажды закончили мы испытание очередной модели и дали «ЭММЕ» команду стереть из памяти ход испытаний, подготовиться к другой операции. Затем я ввел задачу по баллистике и дал команду решить ее. Число возможных вариантов ограничил пятью.
«ЭММА» выдала четырнадцать вариантов решения. Я насторожился, задействовал проверочный код и убедился, что система неисправна. Стали мы с операторами искать причину сбоя. Проверили машину за машиной — все они оказались в полном порядке. Проверили центральные операторы, механизмы считывания — никаких аномалий. Я решил временно выключить всю систему и проверить индикаторами соединения блоков памяти. И тут на табло основных индикаторов я заметил непорядок. Индикаторы, которые должны были погаснуть, периодически вспыхивали, будто светлячок чертил огненное кольцо. Это в сложной системе из тысячи блоков, какой являлась «ЭММА», остался от одной из прежних операций неподконтрольный нам отряд свободных электронов, совершающий бесконечный цикл. Метался он, как в мышеловке, возбуждал ячейки памяти, вызывал индукцию в соседних ячейках. Вот этот зациклившийся импульс и оказался виновником сбоя.
Стал я проверять и ту часть «ЭММЫ», где хранились сведения по медицине. Обнаружил и там зациклившиеся импульсы. Более того, нашел путь, по которому они попадали из этой части системы в ту, где хранились информационные модели танков. Может быть, надо искать дефекты в самой системе «ЭММЫ»?
Несколько месяцев ушло у меня на проверку схемы, но я не обнаружил ошибки.
Возможно, дело в чрезмерном усложнении программы?
Мне не терпелось проверить догадку. Я задействовал часть системы, которая умела отождествлять себя с человеческим организмом, и сообщил ей, что ее палец прикоснулся к предмету, разогретому до семидесяти градусов. Немедленно последовал ответ: Ожог. Больно.
Второе слово было незапрограммированным. Оно свидетельствовало, что система научилась отождествлять себя с организмом больше, чем мы предполагали. И я уже почти не удивился, когда обнаружил, что именно к то время, когда «организм» испытывает боль, в системе возникают непредвиденные импульсы. Они прокладывают себе новые пути, разбегаются по всем участкам объединенного искусственного мозга, зацикливаются.
Если хорошенько подумать, то в этом удивительном явлении нет ничего необъяснимого. Ведь именно чувства, вернее — потребности _через чувства_ воздействуют на мозг, заставляя его искать пути к удовлетворению. Именно чувства дают толчок мыслям, зачастую непредвиденным. И эти новые мысли, неконтролируемые импульсы, разбегаются, зацикливаются.
Каждое зацикливание такой мысли-импульса способно вызвать к жизни множество воспоминаний, хранящихся в ячейках памяти. Возникают новые образы, целые миры, подготовленные прошлой работой системы. Они нарушают Программу.
Хорошо, если их удастся быстро обнаружить. А если нет?
Чем больше я думал над этим вопросом, тем к более удивительным выводам приходил. Они привели к новому повороту в моих поисках.
…Снова горные тропинки Лаксании. Синее небо с парящими ястребами, помутневшие от буйства реки, колючие кустарники… Я был один, ведь ни с кем из друзей не рискнул бы поделиться своими гипотезами. Чтобы понять их, нужно прожить все мои жизни, перенести муки и смерти и сохранить, как незаживающую рану, как язву, память о них.
Веду машину по узкой петляющей дороге над обрывом. Покой гор кажется мне обманчивым. Камни притаились, готовые к обвалу, редкие деревья маскируют лики горных духов. Сверкающие острые скалы воспринимаются как ракеты, призванные вспороть синее прозрачное небо, подсеребренное по краю пылью водопадов. Пена горных рек реальнее, чем спокойная вода, ибо реальность теперь для меня связана только с движением.
Наконец достигаю спуска в гигантский каньон. Дорога становится еще опаснее, она состоит из одних крутых поворотов. Руль оживает в моих руках, пытается диктовать свою волю. Приходится бороться с ним, усмирять. А коварная намять подсказывает: так уже было, все было, а ты сам — только белая мышь в лабиринте, который не может кончиться. Вместе с тем оживали инстинкты, прежний опыт, записанный не в генах и не химическим языком (об этом я уже догадывался), а языком перестановок электронов на атомных орбитах.
И снова старый проклятый вопрос бьется в моем мозгу: зачем? Есть ли цель, способная искупить мои муки, десятки моих смертей?
Оставляю машину на небольшой площадке и продолжаю путь пешком туда, где согласно расчетам должен находиться Вход. Через несколько часов, изнемогая от усталости, различаю провод, уходящий в скалу. Впервые я видел его бесконечно давно.
Приходится карабкаться по отвесной скале, вырубая скалорубом небольшие выемки, чтобы только упереться носком. Тяжелый рюкзак тянет вниз.
Но цель значит для меня гораздо больше, чем жизнь. Ибо это — впервые за десятки жизней — моя цель. Пусть это кажется кому-то — да и мне самому — невероятным: если бесконечно усложнять модель, у нее появится собственная воля и собственная цель, неподконтрольная исследователю.
Сейчас я весь состою из желания достичь цели, моя атомная структура соткана из него, как из паутины, в которой запуталась и барахтается мысль.
Я ни секунды не сомневаюсь, что одолею подъем. Усталость больше не властна надо мной.
Иногда мне приходится ползти по расщелинам, вжимаясь в скалу, чувствуя каждую малейшую неровность, таща за собой или толкая впереди себя рюкзак.
Вот и провод. Он шероховат на ощупь, туго натянут, почти не пружинит под руками. Кажется, что он уходит непосредственно в скалу. Исследую место входа и обнаруживаю, что оно закрыто крышкой под цвет камня. В моем рюкзаке отличный набор инструментов — вскоре удается приподнять и откинуть крышку. Под ней — темнее отверстие, начало длинного туннеля, ведущего в глубь скалы. Туннель явно искусственного происхождения. Виднеются провода и контактные пластины, аккуратно утопленные в гладкой стене, они словно отштампованы вместе с ней. Все это напоминает что-то очень знакомое, но что именно?
Касаюсь рукой контактной пластины. Чувствую легкий укол. В ушах начинает звучать прерывистое жужжание. Создается впечатление, что кто-то безмерно далекий хочет говорить со мной, но его голос не может пробиться сквозь даль. Я продолжаю путь, но теперь все время чувствую его присутствие. Оно вовне и во мне — жужжанием в ушах, металлическим привкусом во рту, покалыванием и жжением на коже, тревожным беспокойством в мозгу. Мысли теснятся, мечутся, сталкиваются, одна рождает либо продолжает другую. Ход моих рассуждений можно было бы графически изобразить, как живое кольцо змей, из которых каждая держит другую за хвост. Мне становится жутко от кружения мыслей. К тому же я пытаюсь и никак не могу сообразить, что напоминают стены туннеля с отштампованными в них проводами и пластинами. В то же время интуиция, которой я привык доверять, подсказывает, что вспомнить очень важно. От этого раздвоения, от напряженной борьбы со своей неподатливой памятью становится еще хуже.