Утраченное звено (сборник)
Шрифт:
Разве может человечество остановиться на достигнутом? Оно приготовило ловушки и для ума — в тысячах всевозможных «табу», в лабиринтах государственных и нравственных законов. Даже для памяти о человеке и его делах уготованы капканы и силки: анафемы и проклятия, молчание или рев прессы — в зависимости от того, что окажется эффективнее.
Не забыли, конечно, и о специальна ловушках для такой разновидности дичи, как я, — для людей науки, решивших ради высшей истины не останавливаться ни перед чем. А если к тому же ты знаешь тайну, от которой зависят все они, то и безразличные становятся врагами, друзья — предателями, а женщины, любившие тебя, продают каждое твое слово поштучно.
Если бы это было не так, они бы не выследили меня. Мое невезение превратило в ловушку даже тайну, которую я вырвал у природы. Собственно говоря, не увенчайся в свое время успехом мой научный поиск, сегодня меня бы не преследовали, я мог бы быть счастлив.
У нас у всех есть тайны — и это лучшее свидетельство того, кто мы такие. Лишите самого великого его тайн, покажите его людям без прикрас — что останется от его величия? Тайны прикрывают наши язвы и рубцы, маскируют запретные желания и поступи. Иногда это тайны от самого себя, от собственного сознания: если бы оно заглянуло в пропасть, то не удержалось бы на ее краю.
А я вырвал у природы одну из самых ужасных тайн, она касается многих, лучших представителей рода человеческого. Поэтому меня и считают одним из опаснейших врагов, от которого надо избавиться любой ценой. И это — результат моего успеха в науке. Разве не смешно?
Рядом со мной шлепнулся конец веревки, а над краем ямы показалась голова проводника.
— Пусть Профейсор обвяжется. Этуйаве вытянет его.
Я как можно быстрее последовал его совету.
Проводник помог мне развязать веревку и стал тщательно прикрывать яму ветками. Я подумал, что он хочет устроить засаду охотникам и перебить их. Однако метис снова связал рюкзаки и кивнул мне, приглашая в путь.
На этот раз я поспевал за ним и старался ступать след в след.
— Яму вырыли бачула?
— Может быть, бачула. Может быть, другие.
— Для людей? — не унимался я.
— Может быть, для антилопы. Может быть, для кабана. Но охотник не знает точно, кто попадет в его ловушку.
Он хитрил.
— Разве Этуйаве не понимает, о чем спрашивает белый брат?
— Этуйаве понимает. Но он не знает, что думали охотники, а охотники не знали, кто попадет в яму. Профейсор на тропе своей жизни, наверное, тоже рыл ямы. Разве в них всегда попадали те, на кого он охотился?
Когда акдаец заупрямится, не пробуйте его переубедить. И все же я не мог не думать о том, что недалеко отсюда мне придется жить, возможно, долгое время, а потому не мешает знать об охотниках, готовящих ловушки на тропинках. Особенно, если они охотятся на двуногого зверя…
— Рассказывают, что остались люди, которые едят своих братьев…
Он сразу понял, почему я так настойчиво спрашиваю об этом и почему не уточняю, что это за люди. По лицу метиса пробежала тень. Он сказал:
— Своих братьев — нет. Других людей, чужих, завоевателей. И они их ели совсем не так, как свинью. Не для того, чтобы насытиться.
В его словах мне почудился вызов. Я спросил:
— А для чего?
— Чтобы узнать их замыслы и перенять их хитрость. Или чтобы принести жертву. Так было давно. Это делало два или три племени. Теперь, говорят, это делают белые у себя в Европе.
Я хотел было возразить, но он предупредил меня:
— Мне говорили, что все племена белых людей едят мысли своих друзей и врагов.
Я засмеялся. Как-то Густав рассказал, как поразился дикарь, когда увидел сейфы с архивами и узнал их назначение. Да, мы храним и усваиваем мысли и секреты других людей, но это не то же самое, что усваивать их мясо.
Проводник остановился и позволил себе пристально посмотреть мне в глаза, что с ним случалось редко.
— Если Профейсор что-нибудь узнал о племени бачула, которые едят людей, то он совершил великое открытие. Пусть он поскорей сообщит об этом в газету. Пусть все узнают, кого надо опасаться в джунглях. Потому что бачула слышали о белых, которые миллионами умертвляли своих братьев, из их кожи делали украшения, волосами набивали матрацы, вырывали золотые зубы у мертвых. Говорили еще, будто белые нарочно заражали детей болезнями, но этому бачула не поверили. Ни зверь, ни человек не способен на это. Разве не так, Профейсор?
Подумать только, до чего дошло — этот дикарь смеется надо мной! Конечно, бачула ничего не знали о концлагерях. Это мог знать он — профессиональный проводник. Наверное, слышал от своих клиентов. Среди них ведь попадались всякие…
К сожалению, я сейчас зависел от метиса и не мог достойно ответить. Сказал только:
— Не пытайся скрыть от меня ничего. Сам Длинный рассказывал мне о бачула.
— Если Профейсор перенял много чужих мыслей, а у Этуйаве — лишь свои, то Этуйаве не переспорит Профейсора. Пусть лучше белый господин внимательно смотрит, куда ступает Этуйаве, чтобы не наступить на змею или снова не попасть в яму.
В его словах была издевка. Ради нее он удлинял фразы там, где мог бы их укоротить. Вообще-то акдайцы, в отличие от других метисов, говорят мало. Чтобы вызвать их на монолог, нужны чрезвычайные обстоятельства. Умение долго и витиевато говорить считается у них искусством сродни цирковому.
Мы шли молча. Я пытался несколько раз заговорить с метисом, но он не отвечал.
Хижина была так искусно спрятана в зарослях, что мы вначале прошли мимо. Пришлось возвращаться. Все припасы и оружие, оставленные в хижине людьми Густава, оказались в полной сохранности. Мы переночевали со всеми удобствами в комфортабельных гамаках-«колыбелях» с противомоскитными сетками. Пожалуй, я наконец нашел приют, где мог бы жить сравнительно неплохо, если бы не постоянное ожидание погони. На завтрак у нас были мучная каша, горячий кофе с сахаром и отличные галеты. Этуйаве зажарил в муке мясо птицы, которую добыл на охоте, пока я спал. После завтрака метис повел меня к пещере в скалах, показал укромную бухточку на притоке Куянулы, где в кустах была укрыта лодка.
— Профейсор доволен своим проводником? — спросил Этуйаве.
— Очень, очень, — заверил я его.
— Пусть Профейсор напишет записку Длинному, чтобы тот уплатил мне.
Так вот в чем дело! А, собственно, чего же я ждал, как идиот, от дикаря? Искренней любви и обожествления? Может быть, я хотел, чтобы он интуитивно почувствовал во мне гения? Как бы не так! Да если бы мои гонители уплатили ему больше, чем Густав, он с таким же рвением предал бы меня в их руки. А теперь, судя по всему, он собирается оставить меня здесь одного. Отпускать его нельзя ни в коем случае. Я сказал: