Утраченные иллюзии

де Бальзак Оноре

— Вы его чествуете, точно он вам привез невесть какие капиталы!..

— Но почему бы нам не отпраздновать встречу с братом?! — воскликнула г-жа Сешар, ревниво скрывая позор Люсьена.

Однако ж первый порыв нежности прошел, неприкрашенная действительность выступила наружу. Люсьен вскоре заметил, как изменилось к нему отношение Евы, как оно было не похоже на ту любовь, которую она к нему некогда питала. Давида глубоко уважали, Люсьена же любили, несмотря ни на что, как любят любовницу, несмотря на все страдания, которые она причиняет. Уважение — необходимая основа наших чувств, которая придает им спокойную уверенность и которой именно и недоставало в отношениях г-жи Шардон к сыну, сестры к брату. Люсьен чувствовал, что лишился того безусловного доверия, которое и по сей день питали бы к нему, не поступись он своей честью. Мнение о нем д’Артеза, высказанное в письме, стало мнением его сестры: оно просвечивало в ее взгляде, движениях, в голосе. Люсьена жалели! Но былые мечтания о том, что он составит славу семьи, станет ее гордостью, героем домашнего очага,

все эти прекрасные надежды погибли безвозвратно. Его легкомыслие пугало настолько, что от него скрывали убежище Давида. Ева, не уступавшая ласкам любопытного Люсьена, которому не терпелось увидеться с братом, была не прежняя Ева из Умо, для которой достаточно было одного взгляда Люсьена, и она повиновалась беспрекословно. Люсьен говорил, что он исправит нанесенный им вред, хвалился, что спасет Давида. Ева отвечала ему: «Не вмешивайся лучше! Где тебе тягаться с такими записными мошенниками и крючкотворами, как наши противники?» Люсьен качал головой, точно бы говорил: «Я тягался с парижанами…» Сестра отвечала ему взглядом: «И был побежден».

«Меня разлюбили, — думал Люсьен. — Так, значит, семья, как и свет, любит только удачников». И на второй же день по возвращении домой, при попытке объяснить себе причины недоверия к нему матери и сестры, поэт предался если не враждебным, то все же горьким думам. Он прилагал к этой патриархальной, провинциальной жизни мерило жизни парижской, забывая, что самая скудость существования этой терпеливой и достойной семьи была творением его рук. «Они мещанки, они не могут понять меня!» — говорил он про себя, тем самым возводя преграду между собою и сестрой, матерью, Давидом. Да и мог ли он теперь обольстить их своим характером, баснословными обещаниями?

Ева и г-жа Шардон со свойственной им чуткостью, обострившейся еще под ударами стольких бедствий, читали тайные мысли Люсьена, они чувствовали, что он судит их, что он от них отдаляется. «Как изменил его Париж!» — говорили они между собою. Короче, они пожинали плоды себялюбия, взращенного ими же. И с той и с другой стороны эта закваска должна была прийти в состояние брожения и, конечно, забродила, особенно у Люсьена, хотя он и чувствовал себя виновным. Что касается Евы, она была именно из тех сестер, которые готовы сказать виновному брату: «Прости мне твои грехи…» Когда душевное согласие столь полно, как то было на заре жизни между Евой и Люсьеном, всякое посягательство на этот идеальный союз чувств — смертельно. Там, где противники помирятся, даже подравшись на шпагах, любящие расходятся безвозвратно из-за одного взгляда, из-за одного слова. В воспоминании о жизни сердца, ничем не омраченной, кроется тайна разрывов, часто необъяснимых. Можно жить с недоверием в сердце, если прошлое не являет картины чистого, безоблачного чувства; но для двух существ, некогда столь связанных душевно, совместная жизнь становится невыносимой, когда всякий взгляд, всякое слово требует осторожности. Потому-то великие поэты вынуждают умирать Павла и Виргинию ^{198} , едва они выходят из отрочества. Воображаете ли вы себе Павла и Виргинию поссорившимися?.. И к чести Евы и Люсьена следует сказать, что материальные интересы, столь сильно пострадавшие, не растравляли их ран: как у безупречной сестры, так и у виновного брата все основывалось на чувстве, стало быть малейшее недоразумение, легкая размолвка, какой-нибудь промах со стороны Люсьена могли их разлучить или вызвать одну из тех ссор, которые непоправимо разрушают семью. В денежных делах все как-то улаживается, но чувства неумолимы.

На другой день Люсьен получил номер ангулемской газеты и побледнел от удовольствия, увидев, что его особе посвящена одна из передовых статей в этой почтенной газетке, напоминавшей провинциальные академии, которые, по выражению Вольтера, как благовоспитанная девица, никогда не вызывают о себе толков.

«Пусть Франш-Конте гордится тем, что он дал жизнь Виктору Гюго, Шарлю Нодье и Кювье; Бретань — Шатобриану и Ламенне; Нормандия — Казимиру Делавиню; Турень — автору «Элоа» ^{199} . Отныне Ангумуа, где уже при Людовике XIII знаменитый Гез ^{200} , более известный под именем де Бальзака, обосновался и стал нашим соотечественником, не придется завидовать ни этим провинциям, ни Лимузену, который дал нам Дюпюитрена ^{201} , ни Оверни, родине Монлозье ^{202} , ни Бордо, которому посчастливилось видеть рождение стольких великих людей! Отныне и у нас есть свой поэт! Автор прекрасных сонетов под названием «Маргаритки» сочетал славу поэта со славой прозаика, ибо ему мы обязаны великолепным романом «Лучник Карла IX». Со временем наши внуки будут гордиться своим земляком Люсьеном Шардоном, соперником Петрарки!!!» (В провинциальных газетах того времени восклицательные знаки напоминали крики hurra [49] , сопровождающие speech [50] на meeting [51] в

Англии.) «Несмотря на блестящие успехи в Париже, наш юный поэт вспомнил, что дом де Баржетонов был колыбелью его славы, что ангулемская аристократия рукоплескала его первым поэтическим опытам, что супруга графа дю Шатле, префекта нашего департамента, поощряла его первые шаги на поприще служения Музам, и вот он опять среди нас!.. Все предместье Умо взволновалось, узнав, что вчера вернулся наш Люсьен де Рюбампре. Весть о его возвращении возбудила всеобщий живейший интерес, и, конечно, Ангулем не позволит опередить себя Умо в чествовании, которое, как гласит молва, ожидает того, кто в парижской прессе и литературе был столь блистательным представителем нашего города. Люсьен — поэт католиков и роялистов — пренебрег яростью своей прежней партии; он, говорят, воротился на родину отдохнуть от тягот борьбы, которая изнурила бы и атлета, а они люди более выносливые, нежели поэтические и мечтательные натуры.

49

Ура (англ.).

50

Спич (англ.).

51

Митинг (англ.).

Мы приветствуем в высшей степени мудрую мысль, поданную, как говорят, графиней дю Шатле, возвратить нашему великому поэту титул и имя славного рода де Рюбампре, единственной представительницей которого является госпожа Щардон, его мать. Стремление оживить блеском новых талантов и новой славы угасающие древние роды есть новое доказательство постоянного желания бессмертного творца хартии претворить в жизнь девиз: Единение и забвение ^{203} .

Наш поэт остановился у своей сестры, госпожи Сешар».

В отделе ангулемской хроники была помещена следующая заметка:

«Наш префект, граф дю Шатле, уже назначенный камергером двора его величества, только что пожалован званием государственного советника.

Вчера все представители власти посетили господина префекта.

Графиня дю Шатле принимает у себя по четвергам.

Мэр Эскарба, господин де Негрпелис, представитель младшей ветви д’Эспаров, отец госпожи дю Шатле, недавно пожалованный графским титулом, званием пэра Франции и командора королевского ордена Людовика Святого, по слухам, получает пост председателя большой избирательной коллегии ^{204} на ближайших выборах в Ангулеме».

— Взгляни-ка, — сказал Люсьен, подавая сестре газету. Ева, внимательно прочитав статью, задумалась и молча вернула листок Люсьену. — Что ты скажешь?.. — спросил Люсьен, удивленный ее сдержанностью, можно сказать равнодушием.

— Друг мой, — отвечала она, — эта газета принадлежит Куэнте, они полные хозяева в выборе статей, и только префектура и епископство могут оказать на них давление. Полагаешь ли ты, что твой бывший соперник, нынешний префект, настолько великодушен, что станет петь тебе такие хвалы? Неужто ты забыл, что ведь это братья Куэнте преследуют нас, прикрываясь именем Метивье? Несомненно, они хотят затравить Давида и воспользоваться плодами его открытий. От кого бы ни исходила эта статья, она меня беспокоит. Ты возбуждал тут только ненависть и зависть; на тебя тут клеветали, оправдывая пословицу; Нет пророка в своем отечестве,и вдруг все меняется, точно по волшебству!..

— Ты не знаешь, как тщеславны провинциальные города, — отвечал Люсьен. — В одном южном городке жители торжественно встречали у городских ворот молодого человека, получившего первую награду на конкурсном экзамене, заранее приветствуя в нем будущего великого человека.

— Послушай, милый мой Люсьен, я не стану докучать тебе нравоучениями, скажу только одно: не доверяй тут никому.

— Ты права, — отвечал Люсьен, удивляясь, что сестра не разделяет его восторгов.

Поэт был наверху блаженства, увидев, в какой триумф превращается его бесславное, постыдное возвращение в Ангулем.

— Вы не верите крупице славы, которая обходится нам столь дорого! — вскричал Люсьен, нарушая молчание, длившееся час, покуда в груди его бушевала гроза.

В ответ Ева взглянула на Люсьена, и этот взгляд вынудил его устыдиться своего несправедливого упрека.

Перед самым обедом рассыльный из префектуры принес письмо господину Люсьену Шардону; оно как будто оправдывало тщеславие поэта, которого свет оспаривал у семьи.

Письмо оказалось пригласительным:

Граф Сикст дю Шатле и графиня дю Шатле просят господина Люсьена Шардона оказать им честь пожаловать откушать с ними пятнадцатого сентября сего года

К письму была приложена визитная карточка:

ГРАФ СИКСТ ДЮ ШАТЛЕ

Камергер двора его величества, префект Шаранты, государственный советник

— Вы в милости, — сказал Сешар-отец, — в городе только о вас и толкуют, точно о какой-нибудь важной персоне… Ангулем и Умо оспаривают друг у друга честь свить для вас венок.