Утраченные иллюзии
Шрифт:
— Слава, — отвечал Дориа, — это десять лет упорства, а для издателя — либо убыток, либо прибыль в сто тысяч франков. Пусть даже отыщется безумец, который издаст ваши стихи, все равно через год, узнав о последствиях этой операции, вы проникнетесь ко мне уважением.
— Моя рукопись у вас? — сказал Люсьен холодно.
— Вот она, мой друг, — отвечал Дориа, и в его обращении с Люсьеном появилась какая-то вкрадчивость.
Поэт взял сверток, не проверив состояние перевязи, настолько вид Дориа внушал уверенность в том, что он прочел «Маргаритки». Люсьен вышел вместе с Лусто; казалось, он не был ни удручен, ни раздосадован. Дориа проводил обоих друзей в лавку, беседуя о своем журнале и о газете Лусто. Люсьен небрежно играл рукописью «Маргариток».
— Ты в самом деле думаешь, что Дориа прочел или давал кому-нибудь прочесть твои сонеты? — шепнул ему Этьен.
— Само собою, — сказал Люсьен.
— Посмотри на перевязь.
Люсьен взглянул и убедился, что пометка и шнур вполне совпадали.
— Какой сонет вам более всего пришелся по вкусу? — сказал Люсьен издателю, побледнев от гнева и досады.
— Они
Поэт, боясь вспылить, выскочил из лавки: он был взбешен.
— Полно, дружок, — сказал Лусто, выходя вслед за ним, — будь спокойнее, принимай людей такими, каковы они есть, смотри на них как на средство. Желаешь отомстить?
— Во что бы то ни стало, — сказал поэт.
— Вот экземпляр книги Натана, мне только что ее дал Дориа; второе издание выйдет завтра, прочти книгу и настрочи убийственную статью. Фелисьен Верну не выносит Натана, он боится, что успех книги повредит в будущем успеху его собственных сочинений. Люди ограниченного ума — маньяки, они воображают, что под солнцем недостанет места для двоих. Фелисьен постарается, чтобы твою статью поместили в большой газете, где он работает.
— Но что можно сказать против этой книги? Она прекрасна! — вскричал Люсьен.
— Ты неисправим! Дорогой мой, обучайся своему ремеслу, — смеясь, сказал Лусто. — Книга, будь она даже чудом мастерства, должна под твоим пером стать пошлым вздором, произведением опасным и вредным.
— Но каким образом?
— Обрати достоинства в недостатки.
— Я не способен на подобную проделку.
— Дорогой мой, журналист — это акробат; тебе надо привыкать к неудобствам своей профессии. Слушай! Я добрый малый! Вот как надо действовать в подобных обстоятельствах. Внимание, дружок! Начни с того, что произведение превосходно, и тут ты можешь излить свою душу, написав все, что ты и впрямь думаешь. Читатель скажет: «Критик беспристрастен, в нем нет зависти». Итак, публика сочтет твою критическую статью добросовестной. Заручившись уважением читателя, ты выразишь сожаление по поводу приемов, которые подобные книги вносят во французскую литературу. «Неужто Франция, — скажешь ты, — в области мысли не господствует над всем миром? Доныне французские писатели из века в век направляли Европу на путь анализа, философского мышления благодаря могуществу стиля и блестящей форме, в которую они облекали идеи». Тут, в угоду мещанскому вкусу, ты скажешь похвальное слово Вольтеру, Руссо, Дидро, Монтескье, Бюффону. Ты разъяснишь, как неумолим французский язык, ты докажешь, что он точно лаком покрывает мысль. Ты бросишь несколько истин в таком роде: «Во Франции великий писатель — всегда великий человек: самый язык обязывает его мыслить, тогда как в других странах…» и так далее. Ты наглядно объяснишь свое положение, сравнив Рабенера, немецкого моралиста и сатирика, с Лабрюйером {146} . Ничто так не придает важности критику, как ссылка на неизвестного иностранного автора. Кант послужил пьедесталом Кузену. Ступив на эту почву, ты пустишь в ход словцо, которое в сжатой форме передает и объясняет простакам сущность творчества наших гениев прошлого века: ты определишь их литературу как литературу идей.Вооруженный этой формулой, ты обрушишь на голову ныне здравствующих писателей всех уже почивших знаменитостей. Ты объяснишь, что в наши дни возникла новая литература, злоупотребляющая диалогом (самой легкой из литературных форм) и описаниями, избавляющими от обязанности думать. Ты противопоставишь романы Вольтера, Дидро, Стерна, Лесажа, столь содержательные, столь язвительные, современному роману, где все передается образами и который Вальтер Скотт чересчур драматизировал.Подобный жанр годен только для вымыслов. «Роман в духе Вальтера Скотта — это жанр, а не направление», — скажешь ты. Ты разгромишь этот пагубный жанр, разжижающий мысль, пропускающий ее сквозь прокатный стан, жанр для всех доступный; каждый может легко стать писателем этого жанра; короче, ты назовешь этот жанр литературой образов.Затем ты обратишь все эти доводы против Натана, доказав, что он простой подражатель и что у него лишь видимость таланта. Высокий выразительный стиль восемнадцатого века чужд его книге, ты докажешь, что автор подменил чувства событиями; движение-де еще не есть жизнь, картина — не есть мысль! Побольше таких сентенций, публика их подхватывает. Несмотря на достоинства произведения, ты все же признаешь его роковым и пагубным, ибо оно открывает для толпы двери в храм Славы, и ты провидишь в будущем целую армию писак, стремящихся подражать столь легкой форме. Тут ты можешь предаться стенаниям и жалобам по поводу упадка вкуса и вскользь воздашь хвалу Этьену, Жуи, Тиссо, Госсу, Дювалю, Жэ, Бенжамену Констану, Эньяну, Баур-Лормиану {147} , Вильмену, корифеям партии либеральных бонапартистов, под покровительством коих находится газета Верну. Ты покажешь, как эта доблестная фаланга противостоит вторжению романтиков, защищает идеи и стиль против образа и пустословия, продолжает традиции Вольтера и выступает против школы английской и школы немецкой, подобно тому как семнадцать ораторов левой ведут борьбу за народ против крайней правой. Под защитой этих имен, уважаемых огромным большинством французов, которые всегда будут на стороне левой оппозиции,
Люсьен, затаив дыхание, слушал речи Лусто: под влиянием откровений журналиста упала пелена с его глаз, он открыл литературные истины, о которых и не подозревал.
— Но ведь то, что ты сказал, — вскричал он, — умно и справедливо!
— А иначе разве можно было бы пробить брешь в книге Натана? — сказал Лусто. — Вот тебе, дружок, первая форма статей, предназначенных для разгрома произведения. Это критический таран.Но есть и другие формы! Всему обучишься. Когда тебе прикажут говорить о человеке, которого ты не любишь, а владелец газеты, в силу необходимости, принужден дать о нем отзыв, ты прибегнешь к тому, что мы называем редакционной статьей. В заголовке ставят название книги, данной на отзыв; статью начинают общими фразами, — тут можно говорить о греках, о римлянах, а затем в конце сказать: «Эти соображения обязывают нас обсудить книгу такого-то, что и послужит темой второй нашей статьи». А эта вторая статья так и не появится. И вот книга задушена двумя обещаниями. В настоящем случае тебе надо написать статью не против Натана, но против Дориа; значит, требуется таран. Для хорошей книги таран безвреден, дурную книгу он пробьет до самой сердцевины; в первом случае он бьет только по издателю; во втором оказывает услугу публике. Эти формы литературной критики применяются также в критике политической.
Жестокий урок Этьена вскрыл тайны журналистики, и впечатлительный Люсьен с удивительной ясностью понял сущность этого ремесла.
— Поедем в редакцию, — сказал Лусто, — мы там встретим наших друзей и условимся, как повести атаку против Натана; ты увидишь, они будут хохотать.
Приехав в улицу Сен-Фиакр, они поднялись в мансарду, где составлялась газета, и Люсьен был удивлен, восхищен, увидев, с какой радостью его товарищи приняли предложение разгромить книгу Натана. Гектор Мерлен взял листок бумаги и написал следующие строки, предназначавшиеся для его газеты:
Вторым изданием выходит книга г-на Натана. Мы полагали умолчать об этом сочинении, по его мнимый успех принуждает нас поместить статью не столько о самой книге, сколько о новых направлениях в нашей литературе.
В «Отделе юмора» для ближайшего номера Лусто поместил заметку:
Книгоиздатель Дориа выпускает вторым изданием книгу г-на Натана. Разве ему не ведома судейская аксиома: «Non bis in idem?» [32] Отважным неудачникам слава!
32
Дважды за одну вину не карают (лат.).
Речи Лусто были для Люсьена подобны факелу, желание отомстить Дориа заступило место и совести и вдохновения. Три дня он, не отрываясь, работал над статьей в комнате Корали, сидя перед камином; Береника ему прислуживала, притихшая и внимательная, Корали оберегала его покой. Наконец Люсьен набело переписал критическую статью, занявшую почти три столбца и отмеченную высокими качествами. Он поспешил в редакцию: было девять часов вечера. Он застал там сотрудников и прочел им свой труд. Все слушали серьезно, Фелисьен, не сказав ни слова, взял рукопись и сбежал вниз по лестнице.
— Что с ним? — вскричал Люсьен.
— Он понес твою рукопись в типографию, — сказал Гектор Мерлен, — это верх мастерства, слова не выкинешь, строчки не прибавишь.
— Тебе только укажи путь! — сказал Лусто.
— Желал бы я видеть, какую мину состроит Натан, прочтя завтра вашу статью, — сказал другой сотрудник, сияя от удовольствия.
— С вами опасно ссориться, — сказал Гектор Мерлен.
— Хлестко? — с живостью спросил Люсьен.
— Блонде и Виньон упадут в обморок, — сказал Лусто.
— А я еще написал для вас статейку; в случае удачи можно дать целую серию этого жанра.
— Прочти, — сказал Лусто.
И Люсьен прочел одну из тех прелестных статей, создавших благоденствие газетки, где он на двух столбцах описывал какую-нибудь подробность парижской жизни, рисовал какой-либо портрет, тип, обычное явление или курьез. Эта проба пера, озаглавленная «Парижские прохожие»,была выполнена в новой и своеобразной манере, где мысль рождалась от звучания слов и блеск наречий и прилагательных возбуждал внимание. Эта статья так же отличалась от серьезной и вдумчивой статьи о Натане, как «Персидские письма» отличаются от «Духа законов» {148} .