Утреннее дитя
Шрифт:
– Силу пробуешь, да?
– полушутя-полусерьезно спросил Вильямс, заглядывая в вспотевшее лицо и снисходительно улыбаясь.
– Но кому-то же надо работать, - весело сказал Джон и они оба рассмеялись.
– Дождаться не могу, когда я приду в форму. Я уже гораздо лучше себя чувствую. Я чувствую себя просто замечательно. А мы здесь еще долго будем?
– Он посмотрел на Вильямса умоляющим взглядом.
– Мы же скоро вернемся назад, да?
– Да, - соврал Вильямс.
– Скоро уже назад пойдем.
Но Джон уже устал. К сумеркам его ноги начинали заплетаться, дыхание становилось тяжелым и утомленным. Во время работы он начинал давать
Внезапно его лицо налилось кровью и глаза потускнели. Он покачнулся и вытер лоб тыльной стороной ладони. Вильямс усадил его на пень возле импровизированного костра. И пока Вильямс суетился вокруг, разжигал костер, чистил и потрошил рыбу, нарезал корни одуванчиков и листья цикория, кипятил воду, Джон молча сидел рядом, в полной прострации уставившись на землю. Солнце уже зашло и искры костра понеслись над рекой, словно крохотные маячки, вспыхивая в бархатной темноте.
Вильямс изо всех сил старался заинтересовать Джона, надеясь, что пока у него остались еще некоторые зубы, он что-нибудь поест, но Джон не притронулся почти ни к чему. Он перевернул свою оловянную миску и тупо уставился на юг, на темную, почти неразличимую в тусклом свете месяца землю, простершуюся за рекой. Его лицо казалось озабоченным, угрюмым и постепенно вытягивалось. Волосы широкой дугой свисали с его лба, открывая обширную лысину. Он несколько раз пошевелил ртом и наконец спросил:
– Я... я болел?
– Да, Джон, - мягко сказал Вильямс, - ты болел.
– Я не могу... я не могу вспомнить, - жалобным голосом пробормотал Джон. Голос у него звучал надтреснуто-хрипло и жалобно.
– Меня все так смущает. Никак не могу расставить все по местам.
* * *
Где-то над невидимым горизонтом, милях в ста, с самого края мира поднялся столб огня.
Они смотрели как он рос, поднимаясь все выше и выше, на несколько миль в воздух, пока не превратился в тонкую струю блестящего пламени, разрезавшей пополам темное, гнетущее небо. В течение минуты-двух столб огня ровным светом сиял на горизонте, а затем начал сверкать, переливаясь зеленым, голубым, серебряным и оранжевым цветами, переливаясь и переходя из одного в другой. Медленно, с какой-то величественной и угнетающей симметрией, столб расширился и загорелся плоским бело-голубым огнем, что сделало его похожим на алмаз гигантских размеров. Он начал медленно вращаться вокруг своей оси и стал настолько ярким, что глазам стало больно. Гигантские, невиданные формы плавали вокруг сверкающего алмаза, словно моль вокруг огня свечи, разбрасывая вокруг огромные, переплетенные между собой тени.
Что-то завыло низким меланхоличным голосом, издавая все снова и снова этот жалобный и одновременно ужасающий звук, который эхом отражался между холмами и постепенно затих.
Сверкающий алмаз погас. На его месте заплясали горячие белые звезды. Затем и звезды угасли, стали тлеющими оранжевыми точками и исчезли.
Снова наступила темнота.
Ночь была насквозь пронизана тишиной. Эта тишина сперва была полной, а затем медленно, смущенно, один за другим лягушки и сверчки снова вернулись к прерванному ночному концерту.
– Война, - прошептал Джон. Его голос был пронзительно тонким и уставшим, в нем сквозила боль.
– Она все еще продолжается?
– Война... стала какой-то странной, - спокойно ответил Вильямс.
– Чем дольше она длится, тем более странной она становится. Новые союзники, новое оружие...
Он
– Я думаю, что тебя такое вот оружие поразило. Может быть, что-то вроде этого, - он кивнул головой в сторону горизонта и его лицо стало несколько более угрюмым.
– Я не знаю, я даже не знаю, что это было. Ничего больше не понимаю, что в мире творится... Может быть, это было даже и не оружие. Может быть, до того, как тебе удалось бежать, на тебе производили какой-то биологический эксперимент. Кто знает, зачем? Может быть, это было сделано сознательно - как наказание или, может быть, как награда. Кто знает, что они там выдумали? А может быть, это побочный эффект какого-то устройства, предназначенного для чего-то совсем другого. Может, это был несчастный случай, может быть, ты просто подошел слишком близко к чему-то такому, как это.
Вильямс на секунду замолчал, а затем добавил:
– Не знаю, что там произошло, но после этого ты как-то до меня добрался и я тебя выходил. Вот с тех пор мы и прячемся, перебираясь с места на место.
Пока их глаза не привыкли к темноте, они оба почти ничего не видели, и сейчас, прищуриваясь на медленно горящее пламя костра, Вильямс снова увидел Джона. Он был почти лысым, его щеки ввалились, пожелтевшие глаза глубоко запали на опустошенном лице. Он попытался встать на ноги, но завалился назад на пень.
– Я не могу, - прошептал он. Две тонких слезинки побежали по его щекам. Его начало колотить.
Вильямс глубоко вздохнул, встал и бросил в кипяток две горсти сосновой хвои для чая. Он помог Джону улечься на его соломенной постели, поддерживая его, почти неся на себе - это было нетрудно: Джон весь сморщился и стал исключительно легким, так, словно вместо мяса и костей он был набит тряпками, ватой и сухими палками. Он уложил Джона, и несмотря на то, что вечер был достаточно теплым, завернул его в одеяло, и попытался залить в него немного чая.
Джон выпил две полных кружки, затем его пальцы ослабли и он не мог больше держать не только чашку, но даже свою собственную голову. Пустые, невидящие глаза Джона сверкали, его лицо стало похоже на покрытый землистого цвета пятнами череп, плотно обтянутый кожей.
Руки бесцельно блуждали под одеялом, они были похожи на руки мумии. Голубые вены просвечивали сквозь прозрачную, как пергамент кожу.
* * *
Когда вечер перешел в ночь, Джон начал волноваться и бессвязно завывать, поворачивая свое слепое лицо в обе стороны, бормоча сдавленным голосом отдельные куски слов и фраз, поднимаясь до странного булькающего крика, совсем лишенного слов, в котором было только смущение, неистовство и боль. Вильямс сидел рядом с ним и своими трясущимися руками терпеливо вытирал пот с его разгоряченного лба.
– Спи, - успокаивающим тоном сказал Вильямс. Из глубины легких Джона вырвался последний глухой стон.
– Спи. Завтра мы снова пойдем к дому. Тебе же это нравится, да? А теперь спи, спи.
Наконец Джон затих, его глаза медленно закрылись, дыхание стало глубоким и ровным.
Вильямс терпеливо сидел рядом, держа руку у него на плече. Волосы Джона начали расти, морщины на его лице выравнивались - он возвращался в детство.
И когда Вильямс убедился, что Джон заснул, он поплотнее завернул его в одеяло и сказал: "Спи спокойно, отец", а затем зарыдал, медленно, беззвучно и страстно.