Утренний Всадник
Шрифт:
Держимир резко отвернулся и снова сел на ступеньку престола, почти упал. Вспышка гнева мгновенно выгорела, осталась только тоска. Он закрыл глаза, как будто смотреть на свет ему было больно. Он не умел плакать, и боль его не находила облегчения.
Озвень топтался на месте, то словно порывался выйти, то снова оборачивался к Держимиру. Если бы какой-нибудь другой из говорлинских князей при дружине назвал воеводу сначала дохлым козлом, а потом безголовым боровом, то воевода самое меньшее бросил бы ему под ноги когда-то дарованный меч и ушел служить самому злому врагу, чтобы отомстить получше. Но Озвень слышал все это не в первый раз и никуда не уходил. Тринадцать лет назад, когда Моровая Девка унесла разом
Но сейчас была не обычная ссора, от которой Держимир остынет и даже что-нибудь подарит, чтобы не помнили обиды. В таком всесокрушающем отчаянии его видели впервые, и это легко было понять. Если князь Держимир и мог кого-нибудь любить без ссор и обид, то только Байан-А-Тана. Живой, веселый и вдохновенно-отважный куркутин воплощал все то, чего самому Держимиру не хватало, но он не ревновал и не завидовал, а любил брата как лучшее продолжение самого себя. И вот его не стало. Держимиру казалось, что в нем самом умерло все хорошее, а остались только злость и неудачливость. Байан-А-Тан был удачлив, все легко давалось ему в руки, потому Держимир и послал его в этот поход. И теперь он не мог простить себе, что так неоправданно, как теперь казалось, отправил навстречу опасности самое дорогое, что у него было. Весь мир стал серой пустой равниной, вроде тех подземных полей, где Велес пасет духи умерших. И это теперь навсегда.
Наблюдая за Держимиром, Звенила задышала глубже, ее грудь часто вздымалась, так что колыхались серебряные лягушиные лапки, нанизанные на кольца и приколотые к рубахе на груди. Ее лицо побледнело, брови подрагивали. Повернув голову к отрокам, она мягко взмахнула рукой, как лебедь крылом, показывая им на дверь. Звякнули подвески на браслетах, а отроки быстро, с приглушенным топотом, потянулись вон. Озвень хотел что-то сказать, но чародейка сверкнула на него глазами, и воевода закрыл рот. Движением брови Звенила погнала его к дверям. Ее лицо стало строгим и решительным.
Когда они остались вдвоем, Звенила подошла к сидящему Держимиру и мягко погладила его по волосам. Он сильно вздрогнул, но не поднял головы, и Звенила приободрилась. На этот раз все же перегорело, хотя и труднее, чем обычно. Отцепив от пояса резной гребень, она стала ловко расчесывать волосы Держимира и мягко нараспев приговаривать:
– Отдай мне печаль, возьми покой! Отдай мне горе и тоску, я их по ветру развею. Поди, тоска, за широкие реки, за высокие горы, за быстрые реки, поди в ржавое болото, там под камнем черным тебе место до скончания века…
Держимир глухо и тяжко вдохнул. Обычно он после приступа гнева чувствовал себя неловко и торопился помириться с теми, кого только что бранил, но сейчас ему не было дела ни до кого. Для него существовал только Баян – и мысль, что он больше не придет.
– Нету его больше, и удачи мне не будет, – глухо бормотал Держимир, глядя перед собой, как будто заново привыкая к миру, который без Баяна стал совсем другим.
В его погасших глазах была такая неизбывная тоска, что Звенила испугалась ее больше, чем гнева. Она умела отнять у него гнев и дать покой, но не умела отнять тоску и дать радости. Это умел, безо всяких заговоров и ворожбы, один только Байан-А-Тан. Звенила многим бы пожертвовала за то, чтобы обладать его молодой силой, его задором и блеском глаз, его неизменной верой в будущие победы. Но этого она не имела. Когда за плечами тридцать лет службы Надвечному Миру, в душе поселяется мудрость, но
– С тобой я остался… – уныло повторил Держимир. – А ты… Последнего долга и то я лишился. Хоть бы похоронить его толком, хоть тризну устроить на три дня, хоть курган насыпать… У куркутинов и у тех положено головы убитых на поле подбирать и хоронить с честью. А я и брата лишился, и дух его обидел. Видеть вас никого не хочу! – с тихой упрямой ненавистью повторил Держимир и снова отвернулся. Сейчас ему были нестерпимо противны все: и Озвень, и Звенила, и отроки. А больше всех он сам.
Звенила замерла, сжав тонкие сухие руки возле груди и не смея прикоснуться к Держимиру. В душе его сейчас больше тоски, чем она сможет прогнать. И что вложить взамен? Источники его боли так сильны, что ей с ними не справиться. Ему нужна надежда, хоть какая-нибудь.
– Рано жаловаться на судьбу! – сказала Звенила. – Послушай меня. Я не могу вернуть тебе брата, но я верну тебе его голову. Ты похоронишь ее с честью, и я сделаю так, что дух Баяна не будет держать на тебя обиды. Я узнаю, какие жертвы он хочет получить, каких из своих коней и женщин хочет взять с собой. Может быть, всех – ты дашь ему их, и он простит тебя. Его дух станет помогать тебе и передаст тебе свою удачу.
Держимир поднял глаза на Звенилу. Его взгляд чуть прояснился, и в душе Звенилы разом вспыхнули новые силы, как пламя, раздутое из головни свежим порывом ветра. За многие годы она сжилась с Держимиром крепче, чем он с ней. Ему было легче прогнать ее, чем ей – уйти. Ей было некуда идти, потому что на всем белом свете не было другого человека, к которому она была бы привязана, ради которого ей хотелось бы жить. И пока он хоть в чем-то ей верит, она готова была сделать все, чтобы удержать эту веру.
– Да, да! – воодушевленно повторила Звенила и взмахнула руками, как белая птица, готовая взлететь. Ноздри ее раздулись, глаза широко раскрылись и заблестели. – Я принесу тебе его голову! Я найду ее, я вырву ее даже из рук самой Велы! Она будет у тебя! Клянусь Истоком Истира.
Лоб Держимира разгладился, он слабо кивнул. Звенила воодушевилась; губы ее улыбались, а в глазах тлела сумасшедшая решимость. И Держимир содрогнулся: иногда он боялся этой женщины. В ней он с детства видел живое воплощение своей судьбы: иногда благосклонной, но большей частью злой, то обещающей благо, то обманывающей. Но она тоже – часть его самого, и до самой смерти ему не суждено от нее избавиться.
Приближался полдень, и было очень жарко. Девушки уже выпили весь квас, припасенный до обеда, и теперь то одна то другая разгибались, вытирали рукавом, платком или подолом взмокшее лицо, шумно вздыхали.
– Ой, Хорсе пресветлый! – раздавались здесь и там жалобы. – За что же так томишь нас? Отродясь такой жаркой весны не было.
Репище, усеянное зелеными хвостиками всходов, тянулось широкой полосой до самого березняка, а не было пройдено еще и половины. На каждом шагу из кривоватых рядков торчали бледные былинки сорняков, и каждый стебелек казался горячим. Упругие корни сорной травы упрямо цеплялись за землю, колючие стебли кололи натруженные руки.
– Смеянка, да куда ты! – закричала Топотушка. – Куда ты бежишь? Нас хоть бы подождала!
– Вот погоди – будет бабка смотреть, она тебя за прыть не похвалит! – с досадой пригрозила Синичка. – Половину пропускаешь!
– Найди хоть один! – весело крикнула Смеяна, обернувшись.
Эти выкрики сестер, полные удивления, зависти и досады, немало забавляли ее. С тех пор как они начали полоть репище, она далеко обогнала всех и была почти возле самого березняка. Еще немного – и ей можно будет спокойно сесть на травку в тени березы и отдохнуть, глядя, как девушки и молодухи гнут спины на своих нескончаемо длинных грядах.