Утренняя заря
Шрифт:
108
Против Руссо. Если правда, что наша цивилизация имеет в себе что-то достойное сожаления, то перед вами стоит альтернатива или делать дальнейшее заключение вместе с Руссо: «эта жалкая цивилизация виновна в нашей дурной нравственности», – или делать обратное заключение против Руссо: «наша хорошая нравственность виновна в этой жалкой цивилизации. Наши слабые, неустойчивые общественные понятия о добре и зле и чудовищное господство их над телом и душой сделали, наконец, все тела и души слабыми и сломили самостоятельных, независимых, беспристрастных людей, эти столпы сильной цивилизации; где встречаются еще теперь с дурною нравственностью, там можно видеть последние обломки этих столпов». Так стоит парадокс перед парадоксом! Правды не может быть на той и другой стороне; а есть ли она вообще на одной из них? Пусть
109
Может быть, слишком рано. Теперь кажется так, что под всякими ложными, вводящими в заблуждение именами, и главным образом в большой тайне, делаются со стороны лиц, не считающих себя связанными существующими обычаями и законами, первые попытки организоваться и создать себе право. Меж тем до сих пор они считались преступниками, свободомыслящими, безнравственными, вредными; жили под опалой, с клеймом нечистой совести; развращенные и развращающие. Эта борьба указывает на то, что нет морали, делающей моральными всех, а что каждая исключительно саму себя утверждающая нравственность тратит слишком много хороших сил и стоит человечеству дорого. Не следует приносить в жертву отступников от обычаев, людей часто изобретательных и плодотворных; не следует считать безусловно вредным хотя бы малейшее отступление от морали, – надобно делать новые попытки улучшения жизни, надобно изгнать из мира чудовищное бремя злой совести, – вот общие цели, которые признаются всеми честными, ищущими правды людьми, и к которым эти люди стремятся.
110
Какая мораль не наводит на скуку. Главные нравственные заповеди, которые народ постоянно учит и которые все снова и снова проповедуются ему, касаются главных ошибок народа, и потому не наскучивают ему.
Греки, которым очень часто недоставало умеренности, хладнокровия, здравого смысла и вообще рассудочности, внимательно слушали о четырех сократовских добродетелях, потому что они нуждались в них и к ним-то именно не имели способностей!
111
На распутье. Фу! вы хотите войти в систему, где надобно быть или колесом, или попасть под колеса! Где само собою понятно, что каждый есть то, чем предназначен быть свыше! Где стремление быть частью целой машины принадлежит к естественным обязанностям! Где никто не чувствует себя оскорбленным, если ему кивком головы указывают на человека: «он может быть вам полезным»! Где не стыдятся ездить с визитом, чтобы просить ходатайства! Где не догадываются, что, вмешиваясь в жизнь с такими обычаями, делаешь из себя, раз навсегда, ничтожную глиняную посуду, которой пользуются другие и которую они могут разбить, не понеся ответственности за это! Вы как будто говорите: «В таких людях, как я, никогда не будет недостатка; пользуйтесь мной! Без колебаний!»
112
Безусловные подчинения. Если подумаешь о немецких философах, которых больше всего читают; о немецких музыкантах, которых больше всего слушают; о немецких государственных людях, самых уважаемых, то придется согласиться, что немцам, этому народу безусловных чувств, теперь становится поистине горько – и именно от их собственных великих людей. Там можно трижды видеть великолепное зрелище: каждый раз реку в ее собственном, ею же самой прорытом русле, которая движется так величественно, что часто может показаться, как будто она хочет подняться в гору. И, однако, как бы ни было велико уважение к этому величественному потоку, кто не высказался бы охотно против Шопенгауэра? Кто может быть теперь одного мнения с Р. Вагнером? И наконец, многие ли от всего сердца соглашаются с Бисмарком, если только он сам согласен с самим собой или только показывал вид, что это так? Действительно человек без глубоких основных положений, но с глубокими страстями, подвижный дух на службе сильных глубоких страстей, – потому-то и без основных глубоких положений. В государственном человеке это не должно казаться странным; наоборот, это должно быть вполне правильным и естественным. Но, к сожалению, до сих пор это так глубоко противоречило немецкому характеру! И на что годны вообще эти три образца, которые не хотят жить в мире даже между собою! Шопенгауэр – противник музыки Вагнера; Вагнер – противник политики Бисмарка; Бисмарк – противник всякого вагнерства и шопенгауэрства! Что остается делать? Куда обратиться со своей жаждой «стадной преданности»? Может быть, можно выбрать себе из музыки композитора несколько сот тактов хорошей музыки, которые могут тронуть чье-нибудь сердце и к которым лежит чья-нибудь душа, потому что они имеют сердце; может быть, можно будет уйти куда-нибудь и скрыться с этой покражей, а все остальное – забыть? Может быть, то же самое можно проделать с произведениями философа и государственного человека: выбрать, отдаться этому всем сердцем, а все остальное – забыть? Да, если бы только забвение не было так трудно!
Был один очень гордый человек, который хотел слышать о себе все и хорошее, и дурное, но когда ему понадобилось забвение, он
113
Образец. Что нравится мне в Фукидиде? За что я чту его выше Платона? Он глубоко и простодушно радуется каждому типичному человеку и каждому типичному случаю; он находит, что в каждом типе есть доля разумного, и он старается открыть его. У него больше практической правдивости, чем у Платона; он не унижает человека, не взваливает на него бремя недостатков и пороков, если он не нравится ему или причинил ему какое-нибудь зло. Наоборот, видя только типы, он находит во всех лицах нечто великое: что было бы делать потомству, которому он посвящает свой труд, с тем, что не типично! Таким образом в нем, человеке-мысли-теле, достигла последнего великолепного расцвета та культура непосредственного познания мира, которая в Софокле имела своего поэта, в Перикле – своего государственного человека, в Гиппократе – своего врача, в Демокрите – своего естествоиспытателя. Это та культура, которая заслуживает быть окрещенной именами своих учителей-софистов и которая, к сожалению, с момента этого крещения становится для нас бледной и непонятной: мы теперь подозреваем, что эта культура была, вероятно, очень безнравственной, если против нее боролся Платон и все сократовские школы! Правда здесь так запутана и загромождена, что отпадает всякая охота откапывать ее: так иди же, старая ошибка (error veritate simplicior), своей старой дорогой!
114
Греческое нам очень чуждо. Восточное или современное, азиатское или европейское – сравнительно с греческим всему этому свойственны массивность и чувственность в большем размере, чем языку возвышенного; между тем в Пестуме, Помпеях, Афинах и пред всей вообще греческой архитектурой останавливаешься с удивлением: с помощью каких малых размеров греки умеют и любят выражать все возвышенное. Точно так же – какими простыми рисовались в представлении греков люди! Как превосходим мы их в познании человека! И какой зато лабиринт представляют теперь наши души и наши представления о душах сравнительно с ними!
Если бы мы захотели и отважились создать архитектуру по образцу наших представлений о душе, мы создали бы лабиринт! Об этом позволяет догадываться и наша музыка, действительно представляющая нас! В музыке человек выступает открыто, воображая, что из-за музыки никто не увидит его самого.
115
Другие перспективы чувства. Что за бессмыслицу говорим мы о греках! Что понимаем мы в их искусстве, душой которого служит страсть к мужской обнаженной красоте! Только из-за этого почувствовали они и женскую красоту. Таким образом, они имели для нее совершенно другую перспективу, чем мы. Так же обстояло дело и с их любовью к женщине: они уважали иначе, они презирали иначе.
116
Питание современного человека. Он умеет переварить многое, даже – почти все: это его гордость! Но он принадлежал бы к высшему порядку именно в том случае, если бы он этого не умел: homo pamphagus (всеядный человек) – далеко не совершенный вид. Мы живем в промежутке между прошлым, имевшим более извращенный и более своенравный вкус, и будущим, которое будет иметь вкус, может быть, более отборный, – мы живем в самой середине.