Утренняя заря

Ницше Фридрих Вильгельм

340

Трусливые. Именно неловкие и трусливые существа легко становятся убийцами: они не понимают легкой, соответствующей целям, защиты или мести; их ненависть, вследствие недостатка присутствия духа и отсутствия характера, не знает никакого другого исхода, кроме уничтожения.

341

Без ненависти. Ты хочешь расстаться со своей страстью? Расставайся с нею, но только без ненависти! Иначе у тебя будет другая страсть.

342

Способный и ограниченный. Он не способен ничего ценить, кроме себя самого; и если он будет ценить других, он должен постоянно превращать их сначала в себя. Но на это он способен.

343

Частные

и общественные обвинители. Всматривайся в того, кто обвиняет и осуждает: он раскрывает при этом свой характер, – и притом нередко характер худший, чем имеет его жертва, чей проступок он преследует. Обвиняющий наивно думает, что всякий, кто преследует преступление и преступника, обладает ео ipso хорошим характером или таким, который должен считаться хорошим, и таким образом он высказывается.

344

Добровольно слепые. Есть фанатическая, доходящая до внешних выражений, преданность лицу или партии, которая обнаруживает, что мы чувствуем себя подавленными ими, и за это мы сердимся на себя. В наказание за то, что наш глаз слишком много видел, мы добровольно ослепляем себя.

345

Средство от любви. Против любви все еще помогает, в большинстве случаев, старинное радикальное средство – ответ на любовь.

346

Где злейший враг. Кто может хорошо вести свое дело и сознает это, тот, большей частью, примирительно настроен по отношению к своему сопернику. Но мысль и сознание того, что ты не способен отстоять для себя хорошую вещь, настраивают человека неумолимо враждебно к его противнику. Итак, пусть каждый сообразит, где надобно искать его злейшего врага.

347

Границы всякого смирения. Многие дошли до смирения, которое говорит: credo quia absurdum est, и отдают свой разум в жертву. Но никто, насколько я знаю, не дошел до такого смирения, которое делает еще один шаг дальше и говорит: credo, quia absurdus sum (верю, потому что я глуп).

348

Игра в правду. Есть люди, которые говорят правду не потому, что они гнушаются притворства, но потому, что им не удалось бы обмануть этим других. Короче говоря, они не доверяют своему актерскому таланту и предпочитают быть честными.

349

Смелость в партии. Бедные овцы говорят своему вожаку: «Ты иди только вперед, а у нас не будет недостатка в смелости идти за тобой». А бедный вожак думает про себя: «Вы только идите за мной, а у меня не будет недостатка в смелости вести вас».

350

Хитрость жертвенного животного. Есть печальная хитрость, когда хотят обмануться относительно того, кому принесли себя в жертву, и намеренно предлагают ему случай, где он мог бы явиться перед нами таким, каким мы желаем его видеть.

351

Через других. Есть люди, которые хотят, чтобы на них смотрели только сквозь других. Это очень предусмотрительно.

352

Радовать других. Почешу доставлять радость другим – выше всякого другого удовольствия? Потому что этим доставляется радость одновременно всем своим страстям. В одиночку радости могут быть очень малы; но когда соберешь их все вместе в одну руку, рука может переполниться; то же и с сердцем.

Книга пятая

Из мира мыслителя

353

В великом молчании. Вот море! Здесь можем мы забыть о городе. Правда, и здесь еще его колокола доносят до нас звуки Ave Maria, но это только еще одну минуту! Теперь все молчит! Расстилается бесцветное море – оно не может говорить! Играет небо свою вечную немую вечернюю игру красными, желтыми, зелеными цветами – оно не может говорить! Сбегают в глубину моря каменистые мысы, как бы ища уединения, – они не могут говорить! Эта страшная, вдруг объявшая нас тишина прекрасна, величественна и наполняет чем-то сердце. О! притворство этой немой красоты! Как хорошо могла бы говорить она, и даже зло, если бы захотела!

Ее связанный язык и ее счастье на лице – это притворство, чтобы насмеяться над твоим сочувствием! Пускай! Мне не стыдно быть предметом насмешки таких сил. Но я сострадаю тебе, природа, в том, что ты должна молчать, хотя бы тебе и связывала язык твоя злость; да! я сострадаю тебе из-за твоей злости! Вот становится еще тише, и чем-то большим наполняется сердце: оно боится новой правды, оно тоже не может говорить, оно само насмехается, оно само наслаждается сладкой злостью молчания. Мне не хочется не только говорить, но даже думать: должен ли я слушать, как за каждым словом смеется ошибка, воображение, ложь? Не должен ли я смеяться над своим состраданием, над своей насмешкой? О море! о вечер! Плохие вы учителя! Вы учите человека переставать быть человеком! Должен ли он вам отдаться? Должен ли он стать, как вы теперь, бесцветным, блестящим, немым, величественным, покоящимся в самом себе, возвышающимся над самим собою?

354

Для кого существует правда? До сих пор ошибки были утешительными силами; теперь того же самого ждут от познанной правды, и ждут уже довольно долго. А что, если правда не может дать утешения? Было бы это доводом против правды? Что общего у нее с состояниями страдающих, печальных, больных людей, чтобы она помогала им? Если растение не служит для исцеления больных людей, это еще не доказательство против правды растения. Но прежде существовало убеждение, что человек – цель природы, и без всяких колебаний принимали, что все, что открывается при помощи познания, спасительно и полезно человеку и что даже не может и не должно быть ничего другого. Может быть, из всего этого следует положение, что правда, как независимое и органически целое, существует только для сильных и спокойных, полных радости и мира душ (каким был, например, Аристотель), и что только такие души в состоянии искать ее, тогда как другие ищут только целительных средств для себя, гордясь своим интеллектом и его свободой, но они все-таки ищут не правды. От этого происходит, что эти другие так мало имеют истинной любви к знанию и ставят в упрек ему холодность, сухость, бесчеловечность: это суждение больных об играх здоровых. И греческие боги не умели утешать; когда, наконец, весь греческий народ сделался больным, пали и его боги.

355

Мы низверженные боги! Ошибками о своем происхождении, о своем превосходстве, о своем предназначении и своими претензиями, вытекающими из этих ошибок, человечество поднялось высоко и еще хочет подняться над самим собой; но благодаря тем же самым ошибкам в мир вошло невыразимо много страданий, взаимных гонений, подозрений, непонимания и еще больше несчастий для отдельных личностей. Вследствие своей морали люди сделались страдающими тварями: все, что люди приобрели себе этим, – это чувство, что они слишком хороши и важны для земли и что они живут на ней только временно. «Гордый страдалец» все еще продолжает быть высшим типом человека.

356

Дальтонизм мыслителей. Как иначе смотрели греки на свою природу, если их глаз не умел различать голубого и зеленого; если они вместо «голубой» говорили «темно-бурый», а вместо «зеленый» – «желтый»; если они одним и тем же словом обозначали цвет темных волос, цвет василька и цвет южного моря; и наоборот, – одним и тем же словом обозначали цвет зеленого растения, цвет человеческой кожи, цвет меда и смолы, так что их величайшие художники передавали свой мир только черной, белой, красной и желтой красками. Как иначе и зато насколько ближе к человеку должна была казаться им природа, если краски человека переходили, в их глазах, в краски природы!.. (Голубой и зеленый цвет обесчеловечивают природу больше, чем все другое.) На этом недостатке выросло то легкомыслие, которое составляет отличительную особенность греков: усматривать в явлениях природы своих богов и полубогов, т. е. человекообразные формы. Но это только введение для дальнейшего предположения. Каждый мыслитель рисует свой мир и всякую вещь меньшим количеством красок, чем есть на самом деле, и не видит оттенков. Это не только недостаток. При помощи этого приближения и упрощения гармоний красок он усматривает вещи, которые имеют большую привлекательность и могут обогатить природу. Может быть, именно таким путем человечество познало впервые наслаждение в картине бытия: благодаря тому, что это его бытие сначала преподносилось ему в одном или двух тонах и человек учился на этих немногих тонах, прежде чем смог перейти ко многим. И теперь еще многие люди развиваются из такого же частичного дальтонизма в более богатое и отчетливое созерцание, но при этом они не только находят новые наслаждения, но должны, все-таки терять и некоторые из прежних.