Утро любви
Шрифт:
Мария Ивановна встала со своего кресла и подошла к девушке. Затем нежно, по-матерински, обняла ее и погладила по голове, словно забыв, что она директор школы: "Дай-то Бог, чтобы у тебя и Мити все было хорошо! Дай-то Бог!"
О Валерии Ивановиче она больше не упоминала, но решила и с ним поговорить отдельно и строго.
Но разговора, на какой рассчитывала Мария Ивановна, с Ивановым не получилось. При первых же словах по поводу его неправильного поведения в селе, недопустимости интимных отношений со школьницей, Валерий Иванович спокойно и цинично, даже как-то нахально, почти с вызовом, спросил: "А
– Да как вам не совестно о таком меня спрашивать? В такой непозволительной для педагога форме.
– Бросьте вы про форму! К чему столько ханжества? Вам, очевидно, для кого-то понадобилось мое место, но вы не знали, как его освободить. Вот и придумали весь этот спектакль.
– Я?! – потеряла дар речи изумленная директриса. – Да как вы смеете, мальчишка, даже думать такое?
– Вы же смеете обо мне плохо думать. И не только думать, но и говорить, обвинять. А по какому праву, позвольте спросить? Какие у вас для этого основания?
– Я не слепая. И люди говорят…
– Люди говорят. Да они всегда рады окунуть кого-то в грязь и потоптаться на чужом счастье.
– Мне сама Лиза призналась…
– Лиза? Да не может этого быть, вы просто берете меня на мушку.
– Но ведь она-же любит вас!
– И что с того? У нас теперь это запрещено? Меня многие любят…
– Но вы-же понимаете, Валерий Иванович, о чем я…
– Не понимаю. Решительным образом, ничего не понимаю. Все это похоже на неудачный шантаж или сведение мелких счетов.
– Да побойтесь Бога! – перешла на высокие тона вскипевшая Мария Ивановна. – Как вам не совестно даже думать про такое! Педагоги и я обеспокоены вашими отношениями с Лизой Мордвиновой. Простите меня, но совершенно недопустимо, чтобы учитель и ученица заводили любовные шашни…
– Не смейте так называть наши чистые отношения. Вы из какой доисторической эпохи вынесли ваши пуританские представления? Посмотрите на телеэкран. Там каждый день такое показывают, что наши дружеские отношения с Лизой на этом фоне выглядят, как самые безобидные. И потом, кто дал вам право вообще вмешиваться в нашу жизнь? Мы, кажется, ничего дурного не сделали.
– Не сделали, так сделаете. До запретного плода – один шаг.
– Вот видите, привыкли вы во времена сплошных запретов жить, и маетесь, и в нашу жизнь свои правила и ханжество тащите. У вас ведь в Советском Союзе не было секса, и инвалидов не было. – Сказал с иронией Иванов. – Может, хватит кривить душой, Мария Ивановна, не пора ли на реальные вещи иными глазами посмотреть! У нас Россия вымирает, рождаемость падает, а вы все пуританство разводите.
– Да не пуританство, а нормальное поведение, элементарные приличия, которые должны быть в отношениях между мужчиной и женщиной, тем более несовершеннолетней девушкой. Вы меня, пожалуйста, молодой человек, в исторические динозавры и консерваторы не записывайте! Впрочем, если вы и добропорядочность, а также педагогическую этику считаете "атавизмами" или консерватизмом, пережитками прошлого, то я не обижусь, если меня будут считать консерватором. Дело не в определении и названии, а в самой сути педагогической этики и моего или вашего профессионального кредо.
– А мне кажется, что хорошо
– Да причем здесь строй? Человек он всегда – либо человек, либо скотина.
– Это вы про меня?
– Что про вас?
– Скотина!
– Да, я вижу, при таком понимании никакого разговора у нас с вами не получится. – Словно почувствовав непробиваемую стену, уже спокойным и суховатым голосом заявила Мария Ивановна подчиненному.
– Чему удивляться? Конфликт поколений и только!
– Нет, я вижу, вы совсем не хотите меня понять. Так у нас с вами, Валерий Иванович, ничего не получится. Набедокурил и еще ерипенится! Не лучше ли честно признаться – так, мол, и так, бес попутал!..
– Э, нет. Такого признания, даже, если что-то и было, вы от меня не дождетесь. И требовать его не имеете права! – вышел из равновесия Валерий Иванович.
– Ишь, ты, о правах заговорил! Да ты не забыл, где живешь? Был бы жив отец Лизы, он бы тебе популярно объяснил все про это и другие права, всю бурьяновскую конституцию на физиономии напечатал.
– Да чего вы от меня хотите? Сами же поселили в дом к Мордвиновым, а теперь очерняете.
– Далеко пойдете, Валерий Иванович, если так и дальше будете себя вести. Ну, это ваше дело – какой дорогой идти. А пока хочу предупредить, если узнаю, что вы с Лизой сожительствуете, отдам под суд за совращение малолетней. Мы никому не дадим сироту в обиду!
– Вам сразу заявление написать или потом, когда меня к расстрелу приговорят? – ехидно усмехнулся Иванов.
– Как хотите. – Холодно завершила разговор директор. – Идите!
Дурдом, савок какой-то! – подумал Иванов и неприятно поеживаясь, с искаженным от неприятности лицом вышел из кабинета. Секретарша Людочка, слышавшая сквозь плохо прикрытые двери отрывки прелюбопытнейшего для нее разговора, многозначительно и осуждающе посмотрела на провинившегося учителя и сгорала от нетерпения, когда он скроется с глаз, чтобы добежать до своей приятельницы – преподавательницы литературы Ксении Петровны, проявлявшей повышенный интерес к Валерию Ивановичу. Она уже была наслышана об особых отношениях учителя математики с его ученицей, и вынашивала планы мести. Впрочем, долго думать она не любила. На следующем же уроке литературы в классе, где училась Мордвинова, вызвала девушку к доске и попросила объяснить, как она понимает отношения Андрея Болконского и Наташи Ростовой, после их первой встречи?
– Что вы имеете в виду? – попыталась уточнить несколько туманный для нее вопрос Лиза.
– Надо же, непонятливая какая! Я хочу спросить, переводя на современный язык, что между ними было?
– В смысле – просто тусовались или любили друг друга?
– Что за слэнг – "тусовались"?.. Это ты так про Наташу Ростову – девочку-подростка – и умудренного опытом, боевого офицера, князя! Ты не чувствуешь разницы в этих словах и понятиях?
– Чувствую, конечно, даже очень!
– Вот то-то и оно, уже всем видно, как ты чувствуешь! – подколола, сбивая с толку покрасневшую от этих слов девушку, Ксения Петровна. – А вот урок не подготовила, на простой вопрос ответа у тебя нет, мямлишь, Бог знает что!