Утро Московии
Шрифт:
– И вольно тебе так нарумяненной быть? – вдруг сказал он.
Ресницы Анны дрогнули. Она на секунду с укором подняла глаза, но взгляд Шумилы притянул их, и некоторое время они смотрели друг на друга: она – с мольбой, он – безрассудно.
– И почто так-то? – снова сказал он, все понижая и понижая голос, подходя через эти грубости к тому, что хотел сказать сразу, и наконец выдавил: – Свечкой солнышка не осветишь. Тебе ли от свеклы красу имать?
И снова вспыхнуло лицо ее, вспыхнуло и сразу побледнело: на дворе громыхнула калитка. Вот уже послышались шаги. Шумила и Анна стояли посреди избы, когда резко отворилась дверь и вошел Андрей, всклокоченный, грязный. Пояс из синего сукна, обхватывавший длинную, до пят, однорядку, висел концами из полураспущенного узла. Андрей остолбенел на миг в отворенной двери. Он глядел на Анну и на Шумилу. Не отрывая от них взгляда, переступил порог и сел на него, вытянув ноги в сапогах, надетых для праздника.
Анна кинулась к нему и стала разувать. Присела, стащила один сапог, пачкая руки, взялась за второй.
– Стой! – остановил он жену. – Шумила!
– Ну?
– Ты тут, да?
– Тебя ищу…
– Друг друга ищем, а там Чагина мужики побили. Покою не стало на Устюге Великом…
– За какие грехи побили-то?
– Не потехи ради побили, а за то, что будто бы мы, посыльные к монахам, полтинную поруху [101] им учинили. Мы-де, льготя себе, надумали онисимовский посул сотворити. Кабы не мы, кричат, не пропали бы многие полтины их. Анна! – оттолкнул Андрей ее. – Подай мне три алтына! Ну!
101
Поруха – убыток, вред.
Она отошла мыть руки. Андрей дотянулся до снятого сапога, подмотал портянку, обулся.
– Сейчас пойдем к кабаку, уразумел?
– Нет.
– Там у крыльца Чагин лежит.
В красном углу всхлипнула Анна. Она достала из-за божницы красный мешочек из точно такой же материи, как и ее повязка на голове, вынула три алтына.
– Давай! – поднялся Андрей с порога.
Она подала ему молчаливо и скорбно. Пустой мешочек остался лежать на столе.
– Последние… – нахмурился Андрей, ожесточенно глядя куда-то вниз, под лавку, где у него были сложены недоделанные часы, из-за которых он так и не успел наковать товара для продажи. Но вот он поднял сжатый кулак над головой и резко рубанул им по воздуху: – А, ладно! Не жми губы-то, не жми, говорю! – прикрикнул он на Анну. – Я пропью – я и добуду!
Резко повернулся, двинул ногой дверь и легко, по-цыплячьи, спрыгнул с порога наружу.
На печке проснулся от стука дед. Заворочался, разбудил ребенка, спавшего с ним. Шумила заметил, как встрепенулась Анна, кинулась к печи. В этот момент снова отворилась дверь и показалась темноволосая голова Андрея.
– А ты чего?
Только тут Шумила понял, что ему надо уходить.
Глава 14
«Се аз Андрей Федоров сын занял есми у Клима Воронова сына пять рублёв московских ходячих от Вознесения Христова до Введения с ростом в две гривны [102] от рубля в полугодь».
102
Гривна – древнерусская монета, в XVII в. была равна 10 копейкам (отсюда гривенник).
– Обдерет он тебя, Ломов, как липку! – крикнул Чагин.
– Прежде не так гораздо брали! – прогудел Кузьма.
– Андрей, а рубли где добудешь? – спросил Шумила.
– Не мешай! Не мешай! – хорохорился Андрей Ломов, обороняя от толчков Кузьму Постного, и торопил того: – А ты пиши, пиши!
«…а на то послухи [103] : Шумила Жданов сын, Степан Степанов сын, а кабалу [104] писал Кузьма Олексеев сын лета 7124 [105] ».
103
Послух – свидетель, показатель перед судом.
104
Кабала. – В древней и средневековой Руси договор или письменное договорное обязательство, ставящее работника в личную или имущественную зависимость от заимодавца.
105
…лета 7124. – По летосчислению в Византии и Древней Руси считалось, что от «сотворения мира» до «Рождества Христова» прошло 5508 лет. От этой даты и велось летосчисление далее. Поэтому, чтобы узнать дату нашего документа, необходимо вычесть из даты 7124–5508. Таким образом, документ был написан в 1616 г.
Кузьма Постный с особым старанием вывел свое имя, полюбовался написанным и всем показал, подняв лист над головой. Ломов вырвал его и, напрягая память, стал разбирать буквы, шевеля для солидности губами. Толпа пьяных мужиков в кабаке затихла, слышалось лишь сопение.
Все это время дворянский сын Клим Воронов мученически вглядывался в бумагу, словно ему надлежало после подписи на оборотной стороне этого листа идти в острог. Но ничто не грозило Воронову. Пять рублей, которые он давал в рост кузнецу Ломову, не могли ни пошатнуть, ни поправить его нового хозяйства. Да этого и не требовалось: ныне он отделился от отца, получил от него одну вотчинную деревню с землями, а еще четыре по указу были получены перед Пасхой от Поместного приказа. Одна из деревень этих была совсем не плоха, и Воронов метил внести деньги в приказ за нее, чтобы превратить ту деревню в вотчину. Но вотчина-то вотчиной, а где крестьяне? Мало их. Поразбрелись за Смутное время, пораспустились, многие стали монастырскими. Теперь бы вернуть их по новому указу, да разве сыщешь в такой земле? Потому, пока водятся деньги, надо давать их в рост да побольше стравливать мужиков на вечную кабалу, до смерти! То ли дело вечный человек [106] ! И он к тебе привыкнет, и ты к нему… Воронов раздвинул мужиков, привстал, опершись ладонями о столешницу.
106
Вечный человек – пожизненный раб.
– Ну, как там? Надумал? – крикнул он заросшему, грязному мужику.
Тот лишь чуть двинул широкой бородой. Не ответил.
Андрей Ломов дернул Воронова за полу кафтана, посадил на место.
– Держи лист и давай рубли! – жестко потребовал он у Воронова, все еще хмельной не столько от вина, сколько от того, что удалось унять мужиков, отвести их от смертоубийственной свалки, разгоревшейся было опять из-за онисимовского посула.
– Надо вычитать, – покосился Воронов, хотя давно вычитал, следя за каждым движением пера, пока писалась кабала.
– Вычитывай да выкладывай! Не Христа ради, не без росту молю. Мне вон Чагина со товарищи угостити надобно! Ну?
Чагин сидел рядом за плохо выскобленным кабацким столом. Голова его была завязана нижней рубахой. Он то и дело поворачивал к Шуми л е правый глаз, не завешенный синяком, обнимал широченную спину кузнеца и твердил:
– Всё вернем наутрее! Всё! Я сам пойду на съезжу избу. Ондрюшка! Ломов! Бери у него больше, я в пай встряну! Давай!
– Воронов! Отсчитывай! Доставай калиту, али вспоможение хочешь? – поднял голос Степан Рыбак, записанный в кабале свидетелем. Он, как бритвой, полоснул раскосым глазом по лицу Воронова.
Шумила тоже почувствовал себя обязанным сказать слово:
– Понапрасну листы писаны, али как? Али мало тебе росту? Раскошеливайся!
– Но-но! Я тя усмирю! – огрызнулся Воронов, рассматривая подписи Кузьмы Постного, Степана Рыбака и Шумилы. Все поставили по одной букве с хвостом.
Клим Воронов расстегнул рубаху, выпростал кожаный мешочек, висевший на шее, и, не снимая сыромятного узкого ремня, распустил завязку и высыпал серебро. И тотчас прикрыл ладонью, огляделся: все ли спокойно – и начал отсчитывать. Отсчитанные прикрыл шапкой, остальные спешно убрал.
– Погоди, погоди, я пересчитаю еще раз, не передал ли…
Он отстранил нетерпеливую руку Андрея Ломова, пересчитал серебро, забрал у кабального кузнеца лист, сунул его за пазуху и только тогда отодвинул деньги.
– Ух ты! – ухнул Кузьма, разя винищем на табаке, которого он успел хлебнуть после обедни, да не успел заесть чесноком.
– Гуляем! – крикнул Ломов.
– Кому вина, православные? – поднялся Чагин, отыскивая подбитым глазом целовальника.
За столом, на подоконниках, на пороге, на полу и за окошками кабака услышали клич. Зашевелилось мужицкое гнездо. Захотелось влить еще вина в отмякшую, пережившую новые страхи душу…