Утро пятого дня
Шрифт:
— Зачем? — не понял я.
— Давайте, давайте, не бойтесь.
Я протянул руку, ладонью вниз. Увидел грязные ногти, поджал пальцы.
— Мне нужна ладонь, — сказала Люба.
Я смущенно раскрыл ладонь и даже зажмурился, чтобы не видеть ссадин, мозолей, не очень-то отмытой кожи.
Люба взяла мою руку. Пальцы у нее гибкие и прохладные. А лицо стало строгим и взрослым. Она долго разглядывала ладонь, а потом сказала:
— Да, верно. Вы будете долго жить, у вас будет трое детей и дальняя дорога.
Вот это да, подумал я! Откуда она узнала? Я слышал, что есть гадания по руке. Но
— А вообще-то вы неуверенный в себе человек, — серьезно сказала Люба. — И наверно, очень обидчивый.
Обидчивый — да. А вот неуверенный… Почему? Мне это не понравилось.
— Я в себя верю, — сказал я.
— А вот рука не то говорит, — возразила Люба.
— Так вы же не верите гаданиям, — вспомнил я письмо Любы о цветах.
— Когда верю, когда нет, — сказала Люба, отпуская мою руку. — Бывает, многое сходится.
Мы снова пошли по аллее. Мне хотелось, чтобы Люба погадала мне еще, хотелось узнать про себя побольше, пусть полуправду, если не правду. Но я не решился еще раз протянуть руку Любе — совестно было признаться, что я вдруг поверил в гадания. Мы молчали. Люба свернула вправо, на неширокую дорожку. Мы пошли рядом, почти касаясь плечами друг друга. Я был очень взволнован. Думал о предсказаниях Любы, о своей будущей долгой жизни, о неуверенности в себе. Я и в самом деле не настолько верил себе, как мне хотелось бы. Люба, пожалуй, не все мне сказала, знает обо мне больше, чем даже я сам. Я стал вспоминать другие мои качества, плохие и хорошие, мне припомнились слова Андрея, что меня еще нет, есть только звук моего имени, вспомнил я и слова Деда о том, что рано или поздно нам нужно узнать самих себя, если мы хотим стать разумными людьми и чего-нибудь добиться в жизни. Как никогда раньше, я хотел понять, кто же я на самом деле, какой я.
— А вы в самом деле поэт? — неожиданно спросила Люба. — Вы мне писали об этом. Почитайте мне свои стихи.
Я стал читать. Сначала свои стихи, потом стихи друзей по кружку. Мы ходили с Любой по аллеям и тропам, под высокими сводами ветвей. Это было так необычно: старинные надгробья вокруг, задумчивые деревья, а рядом со мной Люба, и я читаю ей стихи о природе, о любви, о радостном и грустном.
Вдруг моей руки коснулись ее пальцы. Я сделал вид, что не заметил этого, и продолжал читать, но все тише и тише — от волнения и счастья. Потом замолчал.
Я ждал похвалы, удивления, но услышал совсем другое:
— Какие-то сентиментальные вы все, — негромко сказала Люба. Слова ее хлестнули больнее окрика.
— Ничего сентиментального я не вижу в том, что люди откровенно признаются в своих чувствах, — сказал я, едва сдерживая свое раздражение. — Я могу почитать и другое:
Как жить нам, людям, на Земле, Всегда подозревая Самонадеянность в шмеле, И страх в собачьем лае, И скрытность горькую в весне, Мужчину — в женском горе, И недоверие ко мне В трамвайном контролере? Я, как в предателей у стен, Стрелял бы в подозренья, Я б людям раздавал взамен И веру, и прозренья.— Это мне нравится. Это твое стихотворение? — спросила Люба. Она впервые назвала меня на «ты».
— Нет, нашего кружковца.
— А еще что-нибудь из его стихов ты знаешь?
— Знаю.
— Почитай, пожалуйста.
Я стал читать. Люба хвалила каждое стихотворение. Я радовался и завидовал Герке. И уж совсем огорчился, когда Люба спросила:
— А познакомиться с ним можно?
— Вообще-то, конечно, можно, — сказал я так кисло, что Люба рассмеялась.
— Ты, наверно, устал и хочешь есть?
— Да нет, чего там, — отказался я на всякий случай.
— Конечно, хочешь, ты ведь с работы. Поехали ко мне, я тебя чаем напою. Я живу недалеко отсюда.
Люба пригласила меня так просто и хорошо, что я обрадовался:
— Я знаю. Ты живешь в том доме около кладбища. Ты писала. Что ж, поехали.
Перед лифтом сидела на табурете пожилая грузная женщина. Она так пристально посмотрела на нас, что мы решили подняться на четвертый этаж пешком.
Квартира оказалась коммунальной, с узким длинным коридором. Люба быстро прошла по коридору, остановилась около двустворчатой белой двери. Открыла ее.
В небольшой комнате было много мебели, старой, массивной. На диване, на этажерке с книгами лежали вышитые салфетки. Под широким розовым абажуром расположился круглый стол с четырьмя стульями. Сразу было видно, что в доме нет мужчин.
— Тут все не мое, — сказала Люба. — Только вон в углу две акварели, теннисная ракетка и патефон за этажеркой. Хочешь, заведи. А я пока поставлю чай.
Было сумрачно — окна выходили во двор. Я включил лампу у кровати. И сразу в зеленом свете комната стала меньше и уютнее.
Я достал патефон, сдул пыль с крышки, вытащил наугад две пластинки. На одной из них был вальс «Амурские волны» и «Песенка извозчика». Песенка была про старую клячу, которую звали Маруськой: «Стань, Маруська, в стороне. Наши годы длинные, мы друзья старинные. Ты верна, как прежде, мне», — пел знакомый голос Утесова.
— Ой, эту я не люблю, я люблю вальс, — сказала Люба, как только вошла в комнату. — Давай потанцуем.
— Я не умею.
— Ерунда, я тебя научу. Давай только стол отодвинем, он такой тяжеленный. Тяни его, тяни. — Люба толкала стол изо всех сил. Я тоже приналег.
Мы завели вальс. Плавный, протяжный, красивый. Люба приподняла руки:
— Вот смотри, как надо. Раз, два, три, раз, два, три… — И стала кружиться легко и свободно. Приподнималось над коленями ее яркое платье, а большие глаза смеялись и звали меня. Но я ни за что не смог бы вместе с ней так поворачиваться слева направо, а захочу — и справа налево. Я стоял перед ней и, должно быть, глупо улыбался, не зная, что делать.
— Кружись, не стой, кружись! — кричала Люба.
Она схватила меня за руки, и я волей-неволей стал бегать и прыгать вместе с ней. А она все смеялась и кричала: