Утро звездочета
Шрифт:
Вынужденное воздержание от телевизионного облучения сказывается на моем состоянии самым неожиданным образом. У меня начинает кружиться голова после пары минут просмотра. Я становлюсь заложником телевизора и вряд ли смогу рассчитывать на быструю выписку, если в ближайшее время меня застанут бледным и лежащим на кровати, а экран — выключенным. Дополнительная неделя реабилитация мне обеспечена и это — лишь в лучшем случае. Выручает меня сама медсестра, которую я во второй раз подряд встречаю как спасительницу.
— На прогулку! — командует она с
Из-за стука сердца я не слышу своих шагов, что не мешает мне дойти, едва не срываясь на бег, до входной двери на первом этаже. Там меня уже ждут, и оглушительное сердцебиение сменяется очередным головокружением. Оказывается, такое со мной случается от сильнейшего разочарования.
Кривошапка смотрит на меня с чуть виноватой улыбкой, как и полагается человеку, который делает вид, что гордиться знакомством со мной, но при этом меньше всего хотел бы оказаться на моем месте. Я не чувствую его объятий, не чувствует и он моих, что впрочем легко объяснимо — я даже не пытаюсь ответить на его приветствие.
— Уже лучше, — киваю я ему, не будучи уверенным в том, что он поинтересовался моим самочувствием.
— Вижу, — говорит он, как будто видел меня пару дней назад.
— Я думал, Дашкевич придет, — говорю я.
— А обо мне, наверное, не подумал, — усмехается он.
Я тоже усмехаюсь. Он угадал, а в своем положении я могу позволить себе не лицемерить даже в этой ситуации. Пусть даже из элементарного такта.
Кривошапка оглядывается все время, пока мы углубляемся в территорию больничного сквера. У меня даже проскальзывает мысль, не записался ли он в мои добровольные освободители?
— Присядем? — развеивает он мои подозрения, кивнув на скамейку.
Мы присаживаемся и я первым делом благодарю его за газету.
— Меня не пустили вчера, — пускается он в объяснения, — я и не ожидал, что газету разрешат передать. Мостовой говорил, тебе не разрешают читать.
— Сегодня даже телевизор разрешили, — сообщаю я. — Еще бы намекнули, когда выпишут.
— А ты не торопись, — снова оглядывается Кривошапка. — Тем более, тебе есть о чем подумать.
Я удивлен таким поворотом, но первый ход, неожиданно сделанный Кривошапкой, развеивает мои сомнения. Больше ничто не заставит меня держать при себе по крайней мере один не дающий мне покоя вопрос.
— Например, подумать о том, был ли на той машине спецсигнал? — задаю его я.
Кривошапка удивляет еще больше: мне не удалось застать его врасплох. Он даже не меняется в лице.
— Это не так важно сейчас, — говорит он. — Уже не важно. А вот о чем действительно стоит подумать, так это о том, — чуть наклоняется он ко мне, — что делать после ухода Мостового.
Я отвечаю ему вопросом на вопрос. Причем вопрос я задаю одними бровями — для этого мне пришлось применить все резервы собственной мимики.
— Ну да, повышение, — кивает Кривошапка. — Правда, весьма сомнительное.
— А кто же вместо? — спрашиваю я.
— Черт его знает, — искренне пожимает плечами Кривошапка. — Поговаривают, Митволь, вроде его видели в Кремле.
— Да я не про Лужкова. Вместо Мостового кто?
— Ааа, — говорит Кривошапка. — Может, пройдемся? — быстро меняет свои предпочтения он.
— Можешь считать это проявлением служебной иерархии, — говорит он. — Не могу же я сидя выражать свое почтение новому начальнику.
— Что? — спрашиваю я.
— Это ты, — говорит он, и мы останавливается друг напротив друга. — Вместо Мостового. Ты.
Так не бывает, думаю я. Не бывает, чтобы Контора прислала ко мне сошедшего с ума сослуживца, скорее уж я поверю в конец света в 2012 году.
— Зачем ты пришел? — задаю я, пожалуй, наиболее соответствующий ситуации вопрос.
— Оговорить свое будущее, зачем же еще? — не мигая, смотрит он мне в глаза. — Вообще-то у меня не более десяти минут. Поэтому предлагаю следующее. Говорить буду я, а ты — задавать лишь самые необходимые вопросы. Договорились?
— Что ж, давай сыграем, — киваю я. — Хотя получается, что ты мне вроде как свою игру навязываешь?
Кривошапка вздыхает.
— Девять минут сорок пять секунд, — говорит он. — Это у меня на всю, как ты выразился, игру. У тебя же несколько дней размышлений в почти полном одиночестве. У кого из нас, черт возьми, солидная фора?
— Хорошо, хорошо, — смеюсь я. — У меня фора. Твой ход.
Он снова вздыхает и смотрит на часы. И если быть до конца честным, нужно признать, что выглядит Кривошапка бледным и взволнованным.
— Игры играми, но ты бы мог спросить, почему, к примеру, не я, — говорит он. — Почему не меня назначат вместо Мостового.
— Я бы скорее предположил Дашкевича, — признаюсь я.
— Его нельзя, — категоричен Кривошапка. — Он болен.
— Дашкевич болен? — поражен я.
— Лейкоз, — говорит Кривошапка и мне все становится ясно.
Он не врет, и бледное, вечно бледное лицо Дашкевича встает у меня перед глазами как бесспорное и безнадежное доказательство.
— Ему-то осталось, в лучшем случае, десять месяцев, — добавляет Кривошапка, и я снова замечаю круги перед глазами, с которыми собирался было попрощаться.
— Ничего себе, — только и говорю я.
Кривошапка испытующе смотрит на меня.
— Что же ты не спрашиваешь, почему не я? — интересуется он.
— О тебе я не подумал, — мщу я за усилившееся от последних новостей головокружение, и мы оба ухмыляемся.
— Тебе не плохо? — заглядывает он мне в лицо.
— Гораздо лучше, — вру я и выдаю себя глубоким, свистящим ноздрями вдохом. — Нет, правда нормально, — уверяю я и действительно чувствую облегчение.
— Так почему, кстати, не ты? И кстати, — соображаю я, — ты разве не уходишь с Мостовым? — сдаю я себя с потрохами.