Увидеть Хозяина
Шрифт:
– Вау, Юло! Братишка, ё-моё, мы с тобой встретили настоящего Рыцаря Света!
И, переведя взгляд опять на меня:
– Скажи, Рыцарь, а есть у тебя знак?
Я на всякий случай продемонстрировал Манихею, как поблескивает и переливается светящийся хрустальный шар в моей ладанке. Юло тоже полюбовался теплым свечением, нависнув над моим плечом.
– Манихей, он настоящий, – сдавленным от волнения голосом сказал Юло.
– Я вижу, братишка, – таким же сдавленным голосом сказал Манихей. – Рыцарь, мы – твои. Мы тоже против Сатаны. Скажи, чего надо сделать и чем помочь.
– Ну вот, например, поселите меня к этой Ени, – отозвался я. – Кстати, а почему вы меня так зовете?
Манихей удивился.
– Ты что? Вся "система" знает. Сатана, ну – Хозяин, то есть – он чего-то затеял. Все чертомолы по всей Галактике зашевелились. В "системе"-то чертомолов не любят, и еще как не любят. И вот рассказывают, что против Хозяина встали Рыцари Света, Воители Против Сатаны, и что последняя схватка близко. Разве не так?
Я покачал головой. Уж этот мне хиповский беспроволочный телеграф…
– Почти так, – осторожно ответил я. – Только те, с
– Ну, об чем речь, – уважительно произнес Манихей. – Уважаю. Но… нам-то можно тебя так называть?
Я представил себе, как меня на улице окликают встречные хиппи – "Воитель Против Сатаны, а Воитель Против Сатаны?" – и вздрогнул.
– Не-а, не надо лучше, – как можно убедительнее попросил я. – Конспирация же! Зовите меня Майк.
Хипари переглянулись.
– Не вопрос, Майк, – быстро сказал Юло. – Как скажешь. Это честь!
– Точно, Майк, – поддержал Манихей. – Майк – так Майк. Вот и терминал. Тебя, Майк, провести через контроль или ты сам пройдешь?
– Пройду. Мне сказали, здесь правила въезда очень мягкие.
– Так и есть. Юло вот вообще без паспорта едет, у него только социальная карта с Земли, и все. Но тут и так пропускают.
– Ну, так я пройду сам, чтобы вас не вмешивать… если что. А за контролем встретимся.
Тут автобус встал, открылись двери, и радостно лопочущие кальерские туристы буквально вынесли нас наружу, к распахнутым дверям терминала.
– На выходе в город есть остановка сто восьмого автобуса! – крикнул мне Манихей. – Мы тебя на нем отвезем, куда надо! У остановки пересечемся, ладно?
– Понял! – крикнул я в ответ, и водоворот кальерских туристов унес моих хипарей внутрь терминала.
Мне понравился Лисс. Это был – на тот момент – самый большой город из всех, что я видел, но при всей огромности города представление о нем как-то легко и непротиворечиво укладывалось в голове. Быть может, потому, что Лисс был красив. В нем было много ажурных транспортных магистралей, поднятых высоко над улицами, и с них открывались захватывающие дух виды: мы въехали в Лисс с северо-запада, и справа от нас двумя туманными горами громоздились в дымке гигантские скопления небоскребов двух деловых районов, Вабампы и острова Кула; слева, сверкая в лучах Толимана, высился шпиль четырехсотметровой башни Лисского университета, а впереди, на одном из трех холмов, образующих центр Лисса, загадочно и грозно маячило странное сооружение – угольно-черный, поблескивающий на гранях монолитный обелиск высотой метров двести, про который всезнающий Манихей сказал, что это Клык Телема, которому больше тысячи лет. Сначала Клык казался черной иглой в мутноватом от городской дымки темно-синем небе, потом я потерял его из виду – бесплатный «социальный» автобус на время съехал с хайвэя, высаживая часть пассажиров у транспортного узла северного пригорода, и затем долго ехал в тоннеле «нижнего яруса», а я развлекался, слушая перепалку Юло и Манихея, не сошедшихся в оценках некоторых событий телемской истории, каковую оба, впрочем, знали очень поверхностно. Потом автобус снова выскочил на ажурные эстакады хайвэя, и Клык уже высился прямо перед нами, огромный, сверкающий, как антрацит, и Манихей рассказал, что на нем крепились конструкции «Антея», легендарного транспорта, на котором на Телемскую Тоскалузу перед самой Телемской войной прибыло пятьдесят тысяч последних поселенцев эпохи независимости. Транспорт успели разобрать и пустить в переплавку, а Клык так и остался стоять, потому что Империя развязала войну, Телем был захвачен, а после войны первый Наместник объявил Клык памятником имперской истории.
Потом мы сошли на Центральном автовокзале, потом ели в грязноватом, шумном, набитом неформалами всех мастей кафе под странным названием "С доехалом тебя", потом несколько часов перемещались по многоэтажному, шумному, сумасшедшему, богемному Центру, иногда забредая в тихие переулки и уютные зеленые скверы благопристойного Старого Лисса и даже на уютные цветущие бульвары Лаккерстоун-Хиллс у самой реки, иногда оказываясь на широких, окруженных сверкающими вывесками торговых центров и кинотеатров площадях Нового Лисса, по которым, под которыми и над которыми в сторону пригородов и городов-сателлитов катились автобусы, неслись сверкающие синие поезда скоростного трамвая и улетали под изогнутыми стрелами своих путей серебристые вагоны монорельса. Все это время Манихей и Юло развлекали меня, как могли: Манихей рассказывал неформальную историю тех мест, где мы проходили (или – иногда – проезжали, если удавалось влезть в редкие и оттого вечно набитые всяким странным людом "социальные" автобусы, за которые не нужно было платить) – ну, что-то типа "а вот тут в девятнадцатом году мы с Шер-Ханом стояли в очереди к Армии Спасения за супом, голодные были, как два шакала, бабок не было третий день вообще ни гроша, а мимо ехал сам Леон Брисбейн, у него тогда еще только первый альбом вышел, он еще ездил на долбаном подержанном тристаре, он остановился, подошел к Шер-Хану, и Шер-Хан продал ему кулек хорошего стагольского местика, для себя держал, но для Леона ему ничего не было жалко, и Леон сказал нам, что мы клевые чуваки и можем на халяву вписаться на его концерт в «Ирвин Плазе», и заплатил, главное, нормально, Шер-Хан на Стаголе дешевле брал, и мы сразу из очереди ушли, пошли вот сюда, в «Осколки», и нажрались пиццы и салата, как два удава, и пива выпили, наверное, литров шесть, потом нас даже свинтили в ментовку на Конкорью, это вот там, если направо повернуть, кварталов двадцать пять отсюда, нет, тридцать пять, наверное, за то, что мы в подворотне отлили, ну сил никаких не было терпеть, ты прикинь, по три литра в одну морду, а потом из ментовки нас выпустили, и заметь, хорошо было, что Шер-Хан продал Леону местик, потому что если б не продал, то в полицию нас бы уже по-крупному
Вечером мы оказались в самом центре межпланетной тусовки – в районе Ризом, в том месте, где тихий Старый Лисс переходит в богемные кварталы и узкие улицы Центра, застроенные массивными, солидными многоэтажными домами старинной архитектуры. В одном из переулков близ площади Семи Святых, там, где в авеню Ризом вливается Конкорью, самая модная улица Лисса, мы спустились по очень крутой и узкой лестнице в обширный подвал со столиками, где вдали, за баром, возвышался в окружении десятков пивных кранов огромный, страшно волосатый, усатый, бородатый и крупноносый бармен (Большой Карел, пояснил Манихей), а на маленькой сцене сидел тощий темнокожий парнишка в белых широких штанах и белой кожаной жилетке на голое тело и тихо наигрывал что-то спокойное на акустической гитаре, усиленный звук которой глох мягким эхом в темных, неровных каменных стенах клуба. Это был клуб "Атавистик Шато", куда, по отзывам всезнающего Манихея, только и следовало ходить в Лиссе в поисках настоящей старой доброй музыки. Было еще рано: основная музыкальная программа начиналась здесь в девять, а сейчас еще не было семи, поэтому плату за вход еще не брали, и далеко не все столики были заняты.
Мы уселись у стены, но близко к сцене, так, что видели профиль гитариста и его руки на струнах. Манихей и Юло принялись считать медяки, и тут я тряхнул мошной и заказал пиво на всех троих. Хипари восславили мою щедрость: пиво было грошовое, но при достатках этих беззаботных путешественников каждый пенни был в их карманах не лишним. Правда, ужинать за мой счет они отказались, согласившись только на соленую рыбу по-тоскалузски (не знай я, что это именно так называется – назвал бы чищенными спинками воблы). С полчаса мы занимались рыбой и пивом, а Манихей рассказывал, какие замечательные музыканты тут играли и на скольких легендарных концертах и джем-сейшнах он тут так и не побывал. Потом он отправился позвонить еще раз и вернулся радостный:
– Подошла Змейка. Я ее знаю! Она раньше была с Фаррилом, ты помнишь Фаррила, Юло?
Юло помнил Фаррила и выразил удивление, что его бывшая подружка теперь на Телеме.
– Змейка с Телема и есть, – объяснил Манихей. – Она в коммуне у Ени живет, год уже как минимум. Она говорит – Ени сюда придет сама. Сегодня, попозже. Может, к началу.
Еще с час мы вполголоса разговаривали, слушая гитариста, который играл все насыщеннее и громче по мере того, как клуб заполнялся людьми; в половине девятого столики обошли две официантки, споро собравшие плату за предстоящий концерт (я заплатил за нас троих – плата оказалась вполне умеренной, всего по пять телемских марок с носа, то есть по две сорок, если считать в имперских, или по семь земных долларов), и с этого момента у входа появился рослый привратник с оранжевым "ирокезом" на голове, но в манишке, при галстуке "бабочкой" и во фраке, правда – кожаном, и стал собирать входную плату у вновь прибывающих. А прибывающих было много: за четверть часа зал заполнился почти до отказа. Тут только Манихей сообразил спросить у официантки, принесшей ему и Юло очередное пиво (я только приканчивал первую кружку, а они уже добрались, при моей спонсорской поддержке, до третьей), кто сегодня играет в основной программе.
– Тетра, – ответила официантка. – Это вот ее гитарист, Бадди.
– Ух, круто, – сказал Манихей. Я не стал переспрашивать: сам все увижу. Только глянул, забеспокоившись вдруг, на шар. К моему удивлению, шар заметно светился – розовато-желтым. На десятки метров вокруг не было ни одного прислужника Врага, ни одного шпиона, ни одной некробиотической сущности!
Возле Манихея, сидевшего боком ко мне и Юло, вдруг села на свободный стул коротко стриженная русоволосая девчонка в черном длинном свитере, поверх которого лежало множество разноцветных деревянных бус, и в черных узких и коротких брюках. Ей было лет двадцать, наверное – ну, может, двадцать два. У нее было характерное для многих женщин Телемской Тоскалузы лицо: очень белая, чтобы не сказать – бледная кожа, широкие скулы, но лицо при этом удлиненное, худое, с тонкими, бледными губами; и большие темные глаза – то ли серые, то ли зеленые, но очень темного оттенка. Глаза были живые, но странно неподвижные, как будто она непрерывно думала о чем-то очень важном, слабо откликаясь на события внешней жизни.