Увидеть птицу коростель

Иванцова Ирина

Причиной такого поведения не был вздорный характер, а просто внушенная в сознание ребёнка мысль о правильности подобных поступков: о недочётах надо знать и доводить до сведения – иначе – хаос! – пропагандировала дома Алевтина Семёновна, бабушка Олега.

Это она приводила мальчика по утрам в сад, и, казалось, само краснокирпичное зданьице начинало трепетать, когда её сухонькая рука отворяла калитку деревянного зелёного забора.

Алевтина Семёновна, довольно высокая, тощая, с волосами, зачёсанными назад и запертыми в таком положении гребешком, в чёрном строгом костюме, коричневых чулках и черных туфлях, скорее напоминавших мужские башмаки, нежели женскую обувь, Алевтина Семёновна обладала уверенной

походкой и, толкнув калитку, шла вперед, не оглядываясь на топающего сзади Олежку. Он был в этот момент её тенью, но тенью, которая гордилась своим хозяином, понимает, какое он производит впечатление на окружающих, тенью, что несла на себе отблески славы и превосходства, которые, несомненно, чувствовались во всей фигуре Алевтины Семёновны.

Итак, завтрак. Севы нет. Он болен. Оля рисует ложкой вишнёвые лучики на манной каше, которая, остывая, уже покрылась тоненькой корочкой. Она хочет довести каждый лучик до края тарелки, но у неё это не получается: лучики затягиваются на середине, оставляя едва заметный розовый след. И тогда Оля бросает своё бессмысленное занятие и принимается есть, срезая слои каши ложкой по кругу от края тарелки, постепенно двигаясь к середине против часовой стрелки. Кажется, что она чистит яблоко, и тонкая стружка, залезая на ложку, морщинится, образуя желтоватый холмик.

Таська смотрит в кашу и вспоминает прошедшее лето, когда садом выезжали из города на дачу: огромные лопухи у забора, в которых сидели с Олей, и та рассказывала о своей кошке, которая жила-жила с ними в городской квартире, да вдруг вся однажды и убежала; брызготню на веранде для мойки ног, когда каждый садился на скамеечку, вытянутую по периметру возле серой трубы, огибавшей веранду с трех сторон, трубы, в которой снизу были пробиты дырочки, чтобы лилась вода и они мыли ноги. Натерев стопы до идеальной чистоты, перепрыгивали через трубу на середину веранды, топали, стряхивая капли, и на выходе, отерев ноги полотенцем, надевали сандалии. И конечно, брызготня стояла на веранде, смех и визги, хотя побрызгать получалось не у всех – необходима была особая ловкость, чтобы правильно зажать дырочку и пустить в другого водой. У Севки выходило неплохо, но отверстия были настолько маленькими, а напор слабоватым, что водяное нападение зачастую не достигало задуманной цели и не производило нужного эффекта.

А ещё, пока все долго строились однажды перед обедом возле желтого деревянного корпуса, напяливали ненавистные белые панамы, Севка, достав откуда-то спички, показывал «фокус»: чиркая спичкой, он поджигал её, давая разгореться, и совал в рот, смыкая губы – все завороженно смотрели на него – и вот он открывал рот – оттуда доставалась уже погасшая спичка с черным, скрюченным до середины тельцем, и вылетала тонкая струйка дыма.

– Факир… – завороженно протянул кто-то.

– Факт, факир, – добавил другой.

– Казанцев! Я тебе сейчас руки – ноги оторву!! Где спички взял, ирод! – громыхала налетающая Лидия Андреевна и вырывала коробок из рук мальчика.

И весь тихий час Севка простоял пристыженно в углу. Слава богу, не заболел.

Таська посмотрела на пустой Севин стул и принялась есть кашу. Олежка уже отставил пустую тарелку и распластывал кусочек масла на хлебе. Почему-то, по какому-то неписаному закону, хлеб с маслом они ели не с кашей, а запивали кусочки глотками какао. Кто кого и когда этому научил? И учил ли? Бог весть. Но это было так. Все знали, что бутерброд вкуснее с напитком, нежели с едой. Хотя компот не в счет. С компотом этого делать было нельзя. Но на завтрак компота не подавали, и вообще никогда не было такого случая, чтобы компот и бутерброд встретились – это какой-то непреложный вселенский закон! Какая-то нерушимая вечная истина!

Олежка был острижен очень коротко, под машинку, по всей голове, кроме треугольника светлой

чёлки. Обычный мальчик, если бы не ябеда. И когда после завтрака играли на ковре кто во что, он кричал: «Отдай грузовик! Это мой дедушка купил для садика! Им на работе выделили деньги!»

Иногда страсти накалялись, и Таська слышала, как мальчики сговаривались устроить Олежке «темную». Правда, «темные» заканчивались коллективным «мужским» разговором в туалете с последующими жалобами Олега на мальчишек и вызыванием то одного, то другого к воспитателям и заведующей.

Признаться, к старшей, выпускной, группе все уже привыкли к поведению Олега и поэтому научились почти философски относиться к его бесконечным жалобам. Этому немало способствовал Ленька Кузнецов, весёлый лопоухий мальчик, испытавший на себе все углы группы (в которые его по очереди ставила то Лидия Андреевна, то Валерия Александровна), все прыгалки и ремни, применяемые родителями в воспитательных целях в борьбе за формирование характера.

И если говорить о ремнях-прыгалках, то Ленька отлично знал, что последними получать особенно больно, если родительская рука бессильно опускается и удары приходятся на оборотную сторону колена. А ремень, ремень – это ничего, он широкий и не такой больный.

А вот углы доставались Леньке регулярно, особенно за лук. Если из супа Олежки воспитатели помогали убирать его ложкой, то Леньку, который отказывался есть суп с этой вареной полупрозрачной мерзостью, заставляли сидеть над тарелкой, пока суп не остывал и весь не превращался в одну большую гадость. Но Ленька сидел.

Таська поднимала голову во время тихого часа и видела, как Ленька мается над тарелкой. Затем суп убирали, а мальчика ставили в угол. Часто ли это было? Не особенно.

Так вот, несгибаемый Кузнецов первым осознал, что бороться с Олежкой бессмысленно, а уж бить и тем более. Какой от этого толк, если в ответ на тумаки для Олега, всех пересекут, как сидоровых коз, да и домашнего ора будет столько, что хоть святых выноси. К его мнению прислушивались, и поэтому все активные антиолеговские действия заключались в том, что мальчики просто обступали Олежку в туалете, чуть-чуть подталкивали и лишь грозили, что поколотят. Олег, раскрасневшись от негодования, вырывался из круга и бежал жаловаться.

– Кузнецов, Мартынов, Пульников! Убью! – орала Валерия Александровна, врываясь в мужской туалет.

Ну, а дальше всё по известному сценарию: профилактические беседы, стояние в углу, хождение к заведующей – стандартный набор действий в вариативной комбинации.

Во время тихого часа Сашка Тищенко (мальчик), друживший с Таней Егоровой и не тайно в неё влюбленный, рассказывал Таське, как они вырастут и у Тани будут вот такие сиськи. Сначала он показал их сколько хватило рук, а потом исправился: «Нет, они будут у неё до потолка! И я на ней женюсь,» – подвел он итог. Таська напряглась, пытаясь вообразить, как это будет, какой станет Таня Егорова, когда пойдёт под венец с Сашкой, но фантазии у неё не хватило, она никак не могла представить человека с подобной грудью, поняв всю тщетность своих попыток, она сказала: «Ну, тебя. Сейчас Валерия заметит, давай на разные бока.» И они с Сашкой отвернулись друг от друга.

С другого бока у Таськи была Оля. Таська пристально смотрела ей в лицо, пытаясь понять, спит она или притворяется. Оля не спала. Почувствовав на себе чужой взгляд, она открыла глаза, и Таська, подхваченная каким-то необъяснимым порывом, неожиданно для самой себя сказала самым тихим шепотом:

– Олька, клянись, что никому не расскажешь, – Оля молча кивнула. – Честно, честно?

– Не сомневайся, – ответила Оля так же тихо, – никому ничего не скажу.

– Мне Кузнецов, знаешь, как нравится. Ой, как… – и Таська распахнула глаза до предела, словно желая именно ими передать всю силу своего чувства.