Увядание
Шрифт:
Линден берет в руку вафлю и долго ее изучает. Мне знаком этот взгляд. Когда умерли родители, я так же рассматривала свою еду, словно она потеряла всякий вкус и есть ее не имело никакого смысла. И тут, не успев сообразить, что собираюсь сделать, я беру ягоду черники и подношу ее к его губам. Вспоминать о тех горестных минутах выше моих сил.
Он выглядит удивленным, но, подарив мне легкую улыбку, послушно открывает рот.
Я протягиваю ему еще одну ягоду. На этот раз он кладет руки мне на талию. Вместо крепкого объятия, которого я ожидала,
Мы женаты почти месяц, но я впервые со дня нашей свадьбы могу рассмотреть его. Не знаю, печаль это или его покрасневшие глаза под припухшими веками, но он выглядит совсем безобидным. Даже добрым.
– Ну вот. Было совсем не трудно, правда? – приговариваю я, беря себе еще одну ягодку.
Она гораздо слаще тех, что я ела раньше. Я забираю у него вафлю и разламываю ее на две части – каждому по половинке.
Он ест свою часть, откусывая от нее маленькие кусочки и проглатывая каждый из них с заметным усилием. Так мы сидим какое-то время. В комнате слышится щебет птиц и звуки, издаваемые двумя завтракающими людьми.
Когда на тарелке ничего не остается, я протягиваю ему стакан апельсинового сока. Он механически берет его и с тем же отсутствующим видом, что сохранял в течение всего завтрака, начинает пить сок, не поднимая глаз. Сладкое ему сейчас не повредит, думаю я.
Меня не должно заботить его самочувствие. Но сладкое ему не повредит.
Кто-то стучится в дверь.
– Рейн? – раздается голос Сесилии. – Ты уже встала? Как это читается в одно слово? А-М-Н-И-О-Ц-Е-Н-Т-Е-З.
– Амниоцентез, – произношу я громко.
– Ах, вот как. А ты знала, что это способ проверить, нет ли у ребенка отклонений?
Мне это известно. Родители работали в лаборатории, где анализировали все, что касается еще не родившихся малышей и новорожденных.
– Здорово, – отвечаю я.
– Давай выходи! – зовет она меня. – Малиновки свили гнездо прямо под моим окном. Хочу, чтобы ты посмотрела. Там такие симпатичные яички.
Ее нечасто охватывает желание со мной пообщаться, но я заметила, что Сесилия терпеть не может закрытых дверей.
– Дай мне только одеться, – отвечаю я и прислушиваюсь. Из коридора не доносится ни звука: она ушла.
Я беру поднос и ставлю его на туалетный столик. В голове крутится один вопрос: как долго еще Линден пробудет в моей комнате? Начинаю заниматься своей прической: расчесываю волосы, скрепляю их сзади заколками. Открываю рот, чтобы удостовериться, что к языку вернулся естественный оттенок.
Линден лежит в кровати, облокотившись на подушку, и задумчиво теребит нитку на манжете. Через некоторое время он поднимается и со словами «Уверен, кто-нибудь зайдет за подносом» выходит из спальни.
Я долго лежу в теплой воде, покрытой шапкой розовой пены. Мне стало привычным потрескивание мыльных пузырьков на коже. Сушу волосы, натягиваю на себя
– Комендант Линден взял ее на прогулку по саду, – уведомляет меня Дженна.
Я натыкаюсь на нее в библиотеке, где она ищет что-то в книжном каталоге. Голос ее сегодня звучит яснее обычного, не так печально. Проинформировав меня, она бросает в мою сторону взгляд, сопроводив его поджатием губ, словно не может решить, стоит ли мне сообщать еще какие-нибудь новости. Поколебавшись, она возвращается к каталогу.
– Почему ты зовешь его Комендантом Линденом? – спрашиваю ее.
Во время свадебного ужина Распорядитель Вон объяснил нам, что к нему следует обращаться «Распорядитель», так как у него в доме самое высокое положение. Но предполагается, что мужа мы будем звать по имени по причине близких с ним отношений.
– Потому что я его ненавижу, – признается она.
В этих словах нет ни злобы, ни пафоса, но выражение ее серых глазах подсказывает, что она совершенно искренна. Я оглядываюсь, хочу убедиться, что ее никто не слышал. В комнате ни души.
– Я понимаю, – говорю я. – Но, может, лучше ему подыграть. Тогда, глядишь, получим чуток свободы.
– Ни за что, – отвечает она. – Мне уже наплевать на свободу. Мне все равно, даже если я здесь умру.
Она смотрит на меня, и я замечаю, каким суровым стало ее лицо: под глазами появились мешки, запали щеки. Несколько недель назад в своем подвенечном платье она выглядела подавленной, но все же симпатичной. Сейчас у нее изнуренный вид взрослой женщины. От нее исходит странная смесь запахов: мыла с ароматом корицы и рвоты. Но на ее пальце поблескивает обручальное кольцо – символ нашего сестринства, напоминание об аде, который мы пережили той долгой кошмарной ночью в фургоне. Она могла быть одной из тех девушек, что жались ко мне в темноте. Или той, что кричала.
Что бы Дженна ни искала в том каталоге, она это находит. Беззвучно проговорив номер секции, чтобы лучше его запомнить, она возвращает ящик на прежнее место.
Она неторопливо идет по проходу между стеллажами, ведя пальцем по тесному ряду книжных корешков. Я не отстаю от нее ни на шаг. На одной из книг ее палец вдруг останавливается. Дженна снимает книгу с полки и начинает ее листать. Судя по тому, какими хрупкими выглядят пожелтевшие, едва прикрытые ветхой пыльной обложкой страницы, книга эта, как и все прочие в нашей библиотеке, родом из двадцать первого века, а может, и старше. Здесь нет ничего удивительного. По телевизору крутят старые фильмы, действие большинства телешоу происходит в прошлом. Погрузиться в мир, где люди доживают до старости, превратилось в привычный способ убежать от действительности. От того мира, реального, настоящего, осталась одна картинка.