Увязнуть в паутине

Милошевский Зигмунт

У Шацкого все это не вмещалось в голове.

— Почему вы не похоронили ее на кладбище? — задал он первый за весь вечер вопрос.

— Это по причине жены, — ответил Боничка. — Если бы дочку обнаружили повешенной у меня в каморке, началось бы следствие, допросы, размышления, статьи в газетах об изнасиловании. Меня бы точно посадили. Моя жена не пережила бы этого.

— Но разве не было бы лучше, если бы ее ребенок остался в живых?

— Смерть — это решение чистое. Часто, гораздо лучшее, чем жизнь. Так, по крайней мере, мне кажется.

Боничка пожал плечами.

— Вы меня посадите? — спросил он через

минуту.

Навроцкий глянул на Шацкого. Мужчины вышли посоветоваться в коридор. Они согласились с тем, что рассказ ясновидящего следует записать в качестве подробных показаний Бонички и дать ему на подпись. И на этом основании возбудить дело об изнасиловании, и виновных посадить за решетку. Причем, все, по возможности, настолько сделать секретным, чтобы газеты ничего об этом не написали.

— А что с Боничкой? — спросил полицейский у прокурора.

— Назначу ему надзор и обвиню в осквернении останков.

В коридоре, должно быть, было ужасно много пыли, потому что Навроцкий расчихался на всю катушку. Когда приступ закончился, он поглядел на Шацкого слезящимися глазами.

— Простите его, пан прокурор, — сказал он. — Он ни в чем не виноват. Это жертва, точно так же, как и его жена с дочкой. Вы все только сделаете хуже.

Теодор Шацкий ослабил узел галстука. Ему было стыдно за то, что собирался сказать, но другого выхода не было. Такая работа.

— Пан комиссар, вы же прекрасно понимаете, что в любом деле имеются только человеческие трагедии, обиды, бесчисленные нюансы, оттенки и сомнения. И как раз потому государство и платит заработную плату таким сволочам, как я. Я знаю, что вы правы, но меня интересует лишь то, что был нарушен один из параграфов уголовного кодекса. Мне жаль.

4

К счастью, когда он вернулся домой, Хеля уже спала. Шацкий поцеловал ее в лобик и отодвинул подальше от края кровати. Та вроде как и не была высокой, но Шацкий вечно боялся, что дочка упадет. Девочка что-то буркнула сквозь сон и покрепче прижала плюшевого муравьеда. Длинная мордаха зверя искривилась от неожиданной нежности. Шацкий встал у кровати на колени и глядел на Хелю. Та дышала через открытый рот, лоб немного вспотел, от маленького тельца било приятно пахнущим свежим хлебом теплом.

Человек перестает быть ребенком, когда от него начинает вонять, подумал Шацкий. Когда смрад идет от рожи, от постели тянет кислым, а от носков — сладким. Когда необходимо ежедневно менять сорочку, а пижаму — через день. У Вероники была привычка спать в одной сорочке целую неделю. Он терпеть этого не мог, но стыдился ей об этом сказать. Точно так же, как сам старался не замечать пожелтевших под мышками блузок. Ну а что он ей скажет? Чтобы купила себе новую? Тогда на это она ему скажет, чтобы дал ей денег. Впрочем, у него самого были пожелтевшие подштаники под безупречно выглаженными брюками в полоску. Может ли ей нравиться такое? Может ли такое нравиться Монике? Какой угодно любовнице? Нет, это бессмысленно. Шацкий знал, что подобного рода размышления — это ловушка, но все чаще думал о том, что несчастные тысяч двести решили бы все его проблемы. Он раздал бы долги, взял год отпуска, отдохнул бы, посмотрел бы со своими девчонками мир. Ну и тогда можно было бы поставить Монике кофе без чувства вины, что при этом тратит деньги, предназначенные на срочные домашние расходы.

Шацкий был рад тому, что малышка Хеля уже спала. Ведь она могла бы увидеть в его глазах тень истории, которую он был обязан услышать ранее. Неужто все, с чем он сталкивается на работе, в нем остается? Неужели все те убийства и изнасилования кружат вокруг него словно пчелиный рой, кусая каждого, к кому он приблизится. Этого он боялся. Боялся, что является носителем этой агрессии, что сделался разносчиком этой агрессии, что инфицирует свою жену и дочку всех наихудшим в мире. Пока что этого не видать, но болезнь еще выявит себя.

Вот эта мысль была для него настолько неприятной, что он, как можно скорее, удалился от кроватки дочери. Он принимал душ, когда в ванную вошла Вероника. Она была в одних трусах, но у него глаза клеились, несмотря на потоки льющейся холодной воды. У Шацкого не было сил даже думать о сексе.

— Ты чего это под душ залез? Встречался с кем-то? — спросила жена, чистя зубы. Делала она это весьма энергично, груди при этом смешно подпрыгивали. Но даже это его не возбуждало.

— Встречался в городе с экспертом-сексологом. Даже не представлял, что человек способен так растягиваться. С нынешнего дня призыв: «давайте сменим позицию» для меня будет ассоциироваться с художественной гимнастикой. Вот тебе хотелось бы перепрыгнуть через коня?

— Идиот. Умойся и иди ко мне.

Они занимались любовью под одеялом: лениво, тихо и удовлетворенно, спокойные тем спокойствием любовников, которые после четырнадцати лет прекрасно знают, куда и как должны прикасаться. Как всегда, все было замечательно. С акцентом на «как всегда», подумал Шацкий, когда они уже лежали рядом.

Электронные часы показывали 23:45:34. Циферки, означающие секунды ритмично менялись. Они и доставали Шацкого, но глаз от них он оторвать не мог. На кой ляд они купили часы с отсчетом секунд? Он же не работает в центре контроля космических полетов. К тому же, вся холера светится словно неоновая реклама, даже на стене заметен багровый отблеск. Нужно будет купить что-нибудь новое. Интересно только, за какие шиши.

Вероника прижалась к нему.

— Ты о чем задумался? — дохнула она ему в лицо запахом зубной пасты и кисловатой слюны.

— О тебе.

— А на самом деле?

— Что здорово было бы выиграть в спортлото.

— Так может: дай счастью шанс, — буркнула жена практически во сне.

— Хорошо. Завтра суббота, куплю несколько билетов наобум.

Вероника открыла один глаз.

— Решение принято десятого июня две тысячи пятого года в двадцать три часа пятьдесят одну минуту и тринадцать секунд. Может, именно эти числа следовало бы вписать в купон? Потрудись-ка немного.

Теодор Шацкий неожиданно сорвался и уселся на кровати. Сна уже не чувствовал. Его серые клетки начали работать на ускоренных оборотах. Только что он услышал что-то очень важное, вот только что? Про себя он повторил всю беседу. О чем шла речь? Боже, о чем шла речь?

— Ты чего, с дуба съехал, или это у тебя сердечный приступ? — Вероника тоже села в постели.

— Спи, спи, — автоматически ответил Теодор. — Кое-что вспомнилось, нужно глянуть в заметки.

— И что за мужик, — разочарованно заметила жена, прикрыв голову одеялом, когда Теодор зажег лампу.