Уйти от себя…
Шрифт:
Антон как-то разом увял и пригорюнился. Посидел на стуле, помолчал, похрустел пальцами. Потом решительно вскочил:
— Все, хватит рассиживаться. Еду в «Глорию». Может, Сашка действительно загулял, сволочь такая… А у меня из-за него работоспособность понизилась.
— Правильно, иди работай. И людям дай поработать.
Щеткин выпроводил Антона и опять уткнулся в бумаги. Слово «замки» подсказало его мысли нужное направление. Во-первых, необходимо выяснить, когда ставились стальные двери во всех четырех случаях. Во-вторых, какой фирме делались заказы. В-третьих, вырезать замки из этих дверей и вместе с ключами хозяев послать на экспертизу. Может, на каких-то ключах остались следы пластилина или гипса.
Щеткин довольно потер руки. Он не сомневался, что в скором времени получит очень ценную информацию.
4
Любка всю ночь не отпускала от себя Казачка, как она нежно называла своего непостоянного любовника. То есть для нее он был постоянный, но она для него — увы… В
Казачок был справненький, от него всегда приятно пахло хорошим мылом, волосы расчесаны на косой пробор. Руки небольшие, всегда чистые, пальцы длинные, тонкие, как у музыканта. От одного пальца, правда, мало что осталось. Но это его ничуть не портило, наоборот, отсутствие пальца придавало ему ореол таинственности. Какая-то тайна была у Казачка, но он ее не раскрывал, а только улыбался в ответ на все расспросы.
На заре своей счастливой школьной юности Любка ходила в музыкальную школу и была влюблена в своего учителя Леонида Эдуардовича. У него были такие же изящные руки с длинными, тонкими пальцами. И когда он однажды положил на ее пряменькую спинку свою горячую руку, внизу живота у нее сладко заныло. В тот момент Любка поняла, что пошла бы за своим учителем куда угодно. Хоть ночью в пустынный парк через дорогу, где, слышала, уединялись влюбленные парочки. Название у парка было соответствующее — молодежь называла его Парком незаконнорожденных. Но он не позвал. Посмотрел в ее широко распахнутые глаза своими горящими черными глазами, словно в самую душу проник, и велел дальше играть эту чертову «Сарабанду». Ей было четырнадцать лет, и предстоял выпускной экзамен. После этого жгучего момента, который всколыхнул ее естество, как ни бросала она на него томные, красноречивые взгляды, как бы ни касалась, словно невзначай, его рук, когда он поправлял ее пальцы на клавиатуре пианино, он только молча смотрел на нее, а внизу живота ныло и ныло. Однажды после урока, когда она в который раз вперилась в его глаза, изнемогая от непонятного томления, он внезапно охрипшим голосом предложил проводить ее домой. Поздно, дескать, ночь на дворе, мало ли кто может привязаться к одинокой девочке. Был восьмой час вечера, но в октябре в это время уже совсем темно. В подъезде дома обнял ее учитель, положил свою горячую руку на ее грудь, и она чуть не умерла от наслаждения. Внутри, где-то у сердца, как будто полыхал огонь. А когда его горячие влажные губы жадно закрыли ее обветренный ротик, она обмякла в его объятиях и тихо стала сползать по стеночке. Но тут эта чертова соседка тетка Аня из подвала поднималась, картошку тащила в корзинке. Приспичило ей на ночь глядя за картошкой переться. Увидела, конечно, и Любку, и ее сорокалетнего кавалера и даже заметила, как он оторвался от ее лица и руку резво отдернул от девчоночьей груди. Хотя лампочка на первом этаже давно перегорела, и свет едва проникал с площадки второго этажа… Тетка Аня остолбенела и даже слова не смогла выдавить. А Леонид Эдуардович, растерявшись только на мгновение, заторопился домой, наскоро попрощавшись. Любка, напуганная, прошмыгнула мимо соседки в свою квартиру и всю ночь не могла уснуть. Она вновь переживала момент сладостного ощущения от прикосновения руки учителя и настоящего, взрослого поцелуя. До сих пор у нее был совсем небольшой опыт поцелуев, мальчишеских и слюнявых, с одноклассниками на школьных дискотеках. Но радость от испытанного блаженства тут же сменилась ужасом перед неизбежным разоблачением. Соседка ни за что молчать не станет, доложит родителям, да еще и приукрасит.
Маманя, конечно, уже на следующий день устроила жуткий разнос. Хорошо, отца не было дома. А то не пережила бы Любаня такого позора. Мать налупцевала дочку мокрым полотенцем, истерично выкрикивая, что не для того они с отцом корячатся на стройках, раствор на себе на десятый этаж таскают, здоровье свое гробят на лютых морозах, чтобы ее дочка заводила шашни с преподавателем музыки, который ей в отцы годится.
— А ты занимаешься развратом вместо того, чтобы закончить музыкальную школу на отлично и поступить в музучилище! Или тебе тоже хочется всю свою жизнь на стройке горбатиться да по больницам лежать — то почки лечить, то радикулит?! А если я тебя, сучка, к врачу поведу и он мне скажет, что ты, проститутка сопливая, уже переспала с этим старым козлом — и тебя задушу, и ему морду кислотой попорчу! Пускай его жена любуется, какого урода на своей груди пригрела…
Любаня до смерти испугалась материных угроз, умоляла сводить ее к врачу, и мать после этих слов как-то успокоилась. Еще не все потеряно. Не успел еще этот хренов пианист Любку заломать. Но дочку надо держать под строгим присмотром, раз у нее уже интерес к мужикам проснулся. И ничего умнее не могла придумать, как стала дочь сопровождать на уроки музыки, а потом встречала свою «гулящую» и тащила ее буквально за руку через весь город домой. Как же Любаня ненавидела тогда свою мать! Она ей так и крикнула в гневе: «Ненавижу!» — прямо в лицо, когда та, по своему обыкновению, торчала под окном музыкалки, блюла невинность дочери. Мать побледнела как полотно, дома закрылась в ванной и долго ревела. Любка слышала ее подвывания, и сердце у нее разрывалось от жалости к матери и от стыда за себя, что она посмела ей такое сказать. Вот мать теперь обиделась и ревет, а все из-за нее… Она казалась себе грязной, порочной, испорченной. Потому что все равно продолжала любить Леонида Эдуардовича, и волны сладостного желания гуляли у нее внутри, подступая то к сердцу, то ухая вниз, не находя выхода, когда она вспоминала его объятия и поцелуи.
На смену матери под окнами музыкального класса стала дежурить жена Леонида Эдуардовича. Видно, и до нее дошли слухи о неких отношениях между ее мужем и малолетней ученицей. И когда Любаня сыграла свою концертную программу и получила на выпускном экзамене заслуженную четверку, три дня дома рыдала. Потому что больше не было повода встречаться с любимым учителем. Мать решила, что от музыки только зло, вона какие эти музыканты — мысли у них только об одном. Хорошо, что учитель не успел испортить девку и не обрюхатил ее. А то стыда бы набрались, позора, страшно даже представить!
Всю жизнь держать на привязи безбашенную дочку не удастся, никаких нервов не хватит, поэтому мать тут же запрягла ее по полной программе. Для начала отправила после экзаменов в деревню к бабке. Копать ее огороды да бороться с сорняками и прочими вредителями, в частности — с колорадским жуком, от которого стонала вся деревня. Бабка всячески изгалялась над внучкой и велела собирать жуков в бутылку из-под пепси. Потом их торжественно топила в ведре и выливала в уборную. Любаша пробовала возражать, труд же адский! Под каждый листочек заглядывай, согнувшись в три погибели. Солнце в голову печет, спина ноет, на душе тоска. Соседи за забором ходили вдоль своих грядок с ведрами и веничками, обрызгивали картошку какими-то ядохимикатами. «На дворе же двадцать первый век! — выла Любаша. — Давай мы своих тоже травить будем!» — «Неча! — сурово бубнила бабка. — Нехай люди травятся, а я еще пожить хочу».
Любка батрачила на бабку, как нанятая, но только без жалования. Кормила ее строгая бабка вволю, но спуску не давала. В клуб ни в кино, ни на танцы не отпускала и на молодежные посиделки тоже наложила запрет. Лето прошло, как в трудовом лагере для трудновоспитуемых подростков. С той только разницей, что в лагерях хоть компания какая-то складывается, на дискотеках можно поплясать, в спортивных играх поучаствовать, просто потрепаться ни о чем. А на бабкиных плантациях Любка смотрела на своих сверстников только через забор, прямо как настоящая рабыня. Бабке еще бы кнут в руки, тогда бы совсем на плантаторшу похожа была бы. Местные пацаны проходили вечерами, свистели Любаше, приглашали на танцы. Но тут выскакивала лютая бабка и начинала так орать, что даже шальные парни убегали стремглав. Однажды только один из местных ехидно спросил: «Что, бабка Стеша, работницу бесплатную нашла?» Все знали, что она нещадно эксплуатирует родную внучку.
Наконец кончилась ее каторга, мать приехала за ней и дала дома два дня передышки. С первого сентября Любаня уже числилась студенткой технического колледжа, совсем недавно это было обыкновенное ПТУ. Мать определила ее учиться на часовщицу. И на хрена тогда нужна была эта музыкальная школа? На хрена козе баян? — вспомнила Люба шуточки бывших одноклассников. Правда, потом на часовом заводе все восхищались ее тонкими, изящными пальчиками. А толку чуть. Кто из парней нынче смотрит на пальчики? Им подавай красивое личико, а оно у Любки было очень средненькое. Да еще волосики жидкие, да зубы кривоваты. Одарила ее природа только глазами голубыми, да и те не сказать чтобы большие были. Ну и губы у нее не подкачали. На втором курсе колледжа Любка закрутила роман с Юркой. Он был на два года старше, совсем уже взрослый парень — коренастый блондин, с круглой симпатичной рожей и вечной веселой ухмылкой на губах. Он ее целовал до умопомрачения, все восхищался ее пухлыми, чувственными губами. Юрка ей нравился. И когда он, целуя ее, весь аж дрожал от страсти, знакомое чувство томления внизу живота напомнило о любимом учителе. Но страх перед матерью какое-то время еще удерживал ее от решительного шага и окончательного падения.
Наступил Новый год, в актовом зале колледжа устроили карнавал. Любаша кружилась в вихре танца, даже не успевая запоминать всех кавалеров. Мать ей купила новое платье с блестками, которое обтягивало ее стройненькую фигурку и выгодно подчеркивало все, что надо. Отбоя от ребят не было. Кто-то из них крикнул ей в ухо: «А ты супер!» Диджей, а по-простому Колян с третьего курса, врубал музыку так, что можно было оглохнуть. Разгоряченный Юрка затаскивал ее в темные углы и уже конкретно запускал руку под юбку. Пили шампанское, которое так ударило ей в голову, что уже мочи никакой не было, так возбуждающе на нее подействовало «Игристое». Плюнула она на всякие условности и страхи, дала себя одеть в меховую шубку и пошла с Юркой ночью в заветный парк. В шестнадцать лет она себя уже совсем взрослой считала.