Уйти по воде

Федорова Нина Николаевна

Она, кажется, скакала вместе со всеми и пела, нет, разве это пение – кричала Было так легко потерять голову и хотелось – ее потерять, потому что (как филологической девушке не вспомнить Бахтина?) во всем этом было такое карнавальное безумие, такой неожиданный исход и такой – как она сказала потом Костику – кайф! Музыка захлестывала, вибрировал пол, вибрировало все внутри, хотелось громче и быстрее, громче и быстрее, кругом – только этот грохот, но такой выстроенный, такой осмысленный, попадающий во все нужные точки Рок.

На нее вдруг как озарение снизошло, она на наглядном примере поняла – так вот в чем сила проповедей Проповедь имеет силу, только когда человек верит, только когда говорит правду. Прыгающий на сцене солист, уже весь мокрый от пота,

был искренен в своем пении-крике, это шло у него из души, из сердца, из его глубокой убежденности в правде, о которой он пел. Он не жалел сил, он – отдавал: силу, убежденность, страсть, казалось, что и душу, и жизнь – потому что невозможно так петь, не выкладывая всего себя целиком Невозможно лгать самому себе, если ты так отдаешь На таких высотах и скоростях фальшь немыслима – или правда, или смерть. И мог ли тягаться с этой горячей убежденностью какой-нибудь отец Маврикий, повторяющий прописные истины, которые фактически никогда не применялись на практике? Что толку было говорить о любви абстрактно, «цитатно», когда ее не было – этой любви, когда была только фальшь, цензура, «как надо», «как благочестиво», как будто в людях нет жизни, как будто не течет в жилах жаркая кровь, как будто кругом мертвецы Как можно говорить с молодежью так, как будто перед тобой полуживые старики? Да что там с молодежью, с каждым, кто еще жив, каждому нужно это – искреннее, настоящее. Просто так нельзя с живыми – говорить мертво.

Они вышли из клуба в ночь, все еще полные этого веселого грохота Только что прошел дождь, и было так хорошо идти по осенней ночной Москве, слушая ее шум, вдыхая ее запах, который разносил налетающий порывами прохладный ночной ветер. Пролетали машины, шурша шинами по мокрому асфальту, пронося с собой запах бензина, особенно острый во влажном после дождя воздухе; в их мокрых блестящих боках неверно, искаженно отражался свет фонарей и витрин Из стеклянной, полной белого, почти дневного света, палатки, где торчал в белом колпаке и фартуке кавказец, несло масленым, тяжелым духом шаурмы и чебуреков, из круглосуточной кофейни прилетали ароматы более возвышенные – сладких женских духов, выпечки, яблок с корицей и кофе. Откуда-то издалека – из метро, вероятно, – шла теплая волна людских запахов, которые смешивались с амбре дешевых сигарет и пива – на троллейбусной остановке собралась веселая компания. Пахло мокрым асфальтом, уставшим за день городом, пахло ночной Москвой

Катя вдохнула этот воздух полной грудью

«Да ведь и ты-то сама, – сказала она вдруг себе то, что всегда боялась сказать, – ты сама тоже постоянно врала»

Всю свою жизнь она играла чужую роль – роль какой-то неведомой, несуществующей «правильной православной девочки», которая никогда не была ей близка Она всегда врала, потому что боялась – обличений отца Митрофана, огорчения родителей, вечных мук, Геенны, Божьего гнева. Она всегда – всю свою жизнь – была самой настоящей чистокровной фарисейкой Делала и говорила то, во что не верила, что не чувствовала, что не отзывалось – ни в сердце, ни в разуме Всю жизнь она боялась задавать такие простые и логичные вопросы, которые задавали вокруг все неверующие или «сомневающиеся» люди, нет, ни в коем случае, ведь я же «уже православная» – как можно сомневаться! Как можно допустить хоть какую-то «неблагонадежность»? Не зная ответов, она всегда гнала от себя сомнения как «дьявольское искушение», она не имела своего мнения ни по одному серьезному вопросу, она просто повторяла за батюшками и другими «православными авторитетами» их заштампованные, заученные слова, замыливающие Истину, затрепывающие Слово Божие, пустые слова, не пропущенные ни через одно сердце, жемчужины под ногами свиней.

Именно эта ложь, эта фальшь – поняла она вдруг – и мешала ей как-то объяснить Костику смысл жизни в Церкви Потому что она сама в нее не верила Потому что, когда мама говорила «объясни ему, что для тебя это важно», для нее это на самом деле вовсе не было важно. Отец Маврикий говорил: «Не может быть послан Богом человек, который не разделяет твою веру», ну так эта вера никогда не была ее верой! Какое может быть предательство веры, если ты ее никогда не выбирал? Веры во всю эту субкультуру у нее никогда не было, а веру во Христа они никогда и не предавала Это не Костик не разделял ее веру, это она разделяла его, Костикову, веру, вот в чем дело! Она всегда была похожа на него, на таких, как он, а не на «православную девочку», хоть и старалась убедить себя, что это не так Ей просто не мог бы понравиться «православный мальчик», потому что по-настоящему «православной девочкой» она никогда не была! Она была хулиганкой, драчуньей, любительницей сладкого и книг, она была панк-гёл, так в шутку звал ее Костик, так вот в чем дело, вот оно что!

Господи, ведь так и правда больше нельзя! Разве Богу нужна эта скользкая, склизкая ложь, эта липкая смазанная маска, под которой не видно истинного твоего лица, твоего, Человек, ведь ты задуман без этих фиговых листков и кожаных риз. Ведь каждый из нас – разный, и в разности этой – промысел Божий, откуда же, почему же берутся все эти ходульные персонажи, эти одинаковые застывшие маски древнегреческого театра? Эта фарисейская закваска, дрожжи лжи, на которых вера раздувается вдруг в идеологию, пузырясь так и не заданными вопросами, страхом оказаться еретиком, ужасом от «прелести» и «искушений», живая вера, рождающая теперь мертвых детей, – «правильных православных христиан» Нежизнеспособных, не выживающих, как не выжила «правильная православная девочка Катя». Мертворожденный конструкт, голем, чудовище Франкенштейна – плод неофитства девяностых, православного гетто, невежества, ревности не по разуму, молитв, постов и книг не по возрасту, духовных подвигов не по силам.

На улице почти не было прохожих, только разбившаяся на группки и пары публика расходилась после концерта, в основном все спешили в метро, не обращая внимания на выстроившиеся возле клуба такси – для студентов слишком большая роскошь

Костик предложил переждать, когда толпа в метро схлынет, они с Катей остановились, отошли к стене дома.

– Понравилось? – спросил он

Она активно закивала Хотела только добавить, что теперь болит горло, больно говорить, сорвала голос во время «подпевания» И ухо что-то плохо слышит.

Костик как раз хотел ей что-то сказать в это ухо, она замотала головой

– Что такое?

– На левое ухо оглохла

– Так бывает иногда, завтра пройдет, не волнуйся. Но я все равно скажу, в другое ухо тогда Я давно уже хотел, но что-то не решался, хотя это глупо, конечно… В общем… выходи за меня замуж!

V

«Ешь, пей, душа, веселись» – конечно, ей ли не помнить притчу о богаче? И вот он – конец твой, душа. Не успела ничего попробовать, не успела повеселиться толком, насладиться – Катя всегда так жалела этого богача из притчи Ну совсем же не попробовал ничего, ни денечка! А как предвкушал, наверное…

У нее хотя бы был этот денечек Целая счастливая ночь и утро – во время которых она все время с улыбкой вспоминала о том, что они с Костиком замыслили после новогодних праздников – прогуляться в ЗАГС, подать заявление.

Потому что потом пришел конец

На следующий день, когда она как следует отоспалась после концерта, когда ухо ее почти пришло в норму, и она, счастливая и довольная, отправилась на кухню завтракать (или уже обедать?), папа выловил ее в коридоре и прямо там же, в коридоре, сообщил несколько официально:

– Катя, отец Митрофан велел передать, что он ждет тебя к себе на разговор

У нее так внезапно и резко ослабели ноги, что она чуть не упала, оперлась о стену, глядя на папу тупо, спросила, неожиданно для себя, изменившимся голосом:

– А зачем?

Папа пожал плечами:

– Не знаю Сегодня подошел ко мне в храме и велел тебе передать.

– Так и сказал – прийти?

– Ты хочешь дословно? Сказал так: «Скажи Кате, что я ее к себе зову поговорить Ну, побегали – и хватит»