Уйти по воде
Шрифт:
Желание радости и счастья считалось грехом, любовь к себе – страшным пороком, который нужно искоренять, придумывая себе всяческие неудобства и лишения. Всегда, каждую минуту надо было внушать себе, что ты недостойный, мерзейший грешник, стоять на молитве надо так, как преступник стоит перед судьей – так писал святитель Игнатий Брянчанинов. При этом необходимо всегда себя преодолевать, совершать добрые поступки, но никогда себя не хвалить за них, а только ругать, потому что хвалить себя – значит превозноситься, впасть в гордость. Но и считая себя самой худшей дрянью, внушая себе это каждую секунду, нельзя было впадать в уныние, потому что унывать – тоже грех Уповать на милость Божью тоже было нельзя – иначе впадешь в грех
Грех, всюду был грех или прелесть, твоя падшая природа всегда хочет зла, хочет отойти от Бога, впасть в грех, поэтому – только слушать Святых Отцов, только их, которые ответили давным-давно ответили на все вопросы и развеяли все сомнения, и если твой личный опыт говорит об обратном, если у тебя остались еще какие-то мысли или вопросы – то гони их прочь или получишь за них страшные кары. Если тебе плохо – значит, виноват ты, а не вся эта выстроенная четкая система, в ней не может быть неполадок, неполадки могут быть только в тебе, недостойный, полный зловонного греха человек.
Но именно умишко, недостаточно затоптанный, и начал всем этим возмущаться, и нельзя было с ним не считаться – не получалось. Катя называла обвившего ее душу змея – совестью, но всегда ли права совесть?
Может ли это быть не совесть, а просто вдолбленные в голову установки, вдолбленные так крепко, что нарушение их сразу видится грехом? Ведь и сердце, и здравый смысл уже давно подсказывали, что так нельзя, это путь разрушения, уныния, вечной депрессии. Каков был итог всех этих «аутотренингов»? Вечные слезы, вечное осуждение себя, вечная боль и вина, ведь она не могла жить нормальной жизнью, пока не прекратила эти самоистязания, самокопания, эту «православную жизнь» с постоянным взглядом внутрь себя, в мерзость своих грехов Так же просто невозможно жить!
Другой, робкий, еле слышный голос тихонечко шептал ей, оглядываясь испуганно на задремавшего змея, что так действительно нельзя, что это не духовная жизнь, и пусть не понятно пока – как нужно, но ясно – что не так, как прежде Этот робкий голос сбивчиво шептал ей про совсем другого Бога, который смотрел на нее не с гневом, а с жалостью и любовью Этот другой Бог Своей Рукой направлял ее разрушительные метания во благо, это Он послал ей любовь, когда она была готова наделать глупостей, это Он незримо гладил ее по голове, когда она плакала, отвечал неожиданными маленькими чудесами на ее бессвязные просьбы, это Он любил ее всегда, даже в те минуты, когда она сама себя ненавидела: оглядываясь на свою жизнь, Катя ясно видела Его невидимое присутствие, ведь Он точно был, точно! И разве Он хотел бы, чтобы она над собой все время издевалась, чтобы она не чувствовала Его любви, а только все время Его боялась, разве…
Оправдываешься? – распахивал внезапно глаза змей ужаса, так что робкий голосок, пискнув, тут же исчезал. С кем ты тут воюешь? Что ты выдумываешь? Какой «другой Бог»? Что за ересь?
Скажи честно – ты просто пытаешься извинить свой грех: отпадения, предательства, прелести Слабый, ничтожный «картонный герой» – со Святыми Отцами думаешь воевать? С отцом Митрофаном? С тысячелетним опытом Церкви? «Розового православия»
Она затягивалась в последний раз, тушила сигарету в припрятанной от мамы консервной банке, ежась, уходила с балкона, думала – меня растили, как компрачикосы ребенка, – в вазе, чтобы я приняла ее форму, но пусть эта ваза даже была и прекрасна, а я, к примеру, от природы – косая и кривая, я же все равно имела право вырасти такой, какая я есть, без переломанных, искусственно сросшихся костей души, которые теперь так трудно, невозможно просто разогнуть, вернуть в естественное положение.
Так что же это, кто это, этот страшный змей – совесть, глас Божий? Или просто боль неправильно сросшейся души, которую она теперь тщетно пытается расправить?
III
В октябре Варя предложила сходить на лекцию Зализняка. Он каждый год читал лекцию-отчет о берестяных грамотах, Катя уже бывала на таких лекциях несколько раз за время учебы в университете и с радостью согласилась сходить и теперь, хотя Варя именно в этот день заболела и прийти так и не смогла.
Катя попала в такую родную поточную аудиторию, битком набитую народом, сидевшим и стоявшим в проходе, облепившим «галерку» и огромные окна. Ей вдруг стало хорошо, спокойно, как всегда становилось спокойно от этой «филологичности», всех этих неотмирных и совершенно не прикладных наук, от этих игр со словами и смыслами, догадок, предположений. Уютно стучал мел по доске, воспроизводя текст берестяных грамот, и Зализняк весело вел диалог с аудиторией Два каких-то юноши ученого и слегка болезного вида задавали ему умные и заковыристые вопросы, он отвечал, шутил, все смеялись
– Какие будут предположения? – спрашивал он в очередной раз, и все напрягались, чувствовали себя – хоть немножко – исследователями, гадали, сомневались: так или нет? В точку? Самые смелые кричали с места, а он все тянул интригу, усложнял задачу, не давал так сразу узнать – как же правильно на самом деле?
Как было спокойно и хорошо сидеть, зажатой со всех сторон людьми, слушать эту веселую «угадайку», вместе со всеми смеяться, и так хотелось хоть ненадолго вернуться на какой-нибудь третий курс, читать зарубежку, выписывать на «требованиях» шифры книг, стоять в библиотечных очередях, сидеть в читалке, жить всей этой такой родной, увлекательной и, в сущности, такой бесполезной жизнью
Катя почти задремала в тепле и уюте, так что даже не заметила, что лекция кончилась и все уже толпятся в глухой пробке у выхода. Потолкавшись вместе со всеми, она пошла на лестницу, где все обычно курили, и вспомнила вдруг, что в зажигалке кончился газ – еще перед лекцией на улице ей пришлось просить огонька у прохожих Хорошо, что на лестнице курила, глядя в окно, какая-то девушка.
– Извините, пожалуйста, у вас… – вполне вежливо начала Катя и, когда девушка обернулась, вдруг уже совершенно невежливо выдала изумленное: – Ма… Маша?!
Сомнений не было Это была Маша – духовное чадо отца Ферапонта
– Катя?! – ответила Маша так же не слишком вежливо, и на несколько секунд повисла пауза: обе осмысляли происходящее
Как в анекдоте, мелькнуло у Кати в голове: «Маша? Ты куришь?!»
Маша не только курила Ее вообще было не узнать: коротко стриженные мелированные волосы, аккуратный маникюр, даже накрашенные губы – совершенно светская девушка. Вполне симпатичная – а раньше Кате так не казалось Как все-таки уродует людей эта православная подчеркнутая «немодность» – с юбкой более чем благочестивой длины, зачесанными назад волосами, бесформенными свитерами, разношенными кроссовками, в которые вдеты старые шерстяные носки… Теперь это была совсем другая Маша, даже удивительно, что удалось ее узнать