Узаконенная жестокость
Шрифт:
Король, мой господин, наша война еще не закончена. Вам надлежит принять во внимание, как может повернуться военная фортуна: ведь если вы сейчас прикажете повесить этих людей, то бароны, наши враги, при таком же стечении обстоятельств, в которых окажусь я или другие вельможи вашего войска, видимо, последуют вашему же примеру, т. е. повесят нас. Поэтому не допустите, чтобы это произошло, потому что в этом случае никто не станет за вас сражаться.
Стратегия щадить или не щадить пленных на том или ином этапе военной кампании применялась в зависимости от текущих обстоятельств или настроения полководца. Одна стратегия могла чисто случайно заменять другую. Но нельзя отрицать, что осадные войны всегда сопровождались жестокостью. Разумеется, во многих случаях масштабы резни преувеличивались, по мере того как хронисты подчеркивали страшную месть правителей по отношению к мятежникам или врагам, но зачастую все так и происходило на самом деле: такие меры были призваны деморализовать вражеские гарнизоны и принудить их к скорой сдаче крепости. Если солдат без колебаний совершал жестокость во время
Эти угрозы не всегда выполнялись, однако в любом случае гарнизон взваливал на себя очень большой риск. Когда герцог Бурбонский прибыл к стенам Молеона в Пуату в 1381 году, то предложил крепости лишь один шанс для сдачи. Он пригрозил, что если гарнизон не сдастся немедленно, то все потом будут повешены в назидание остальным, кто может оказать сопротивление. Гарнизон не пришлось долго уговаривать: он сдался. В 1224 году Генрих III пригрозил гарнизону Бедфорда, что всех защитников ждет эшафот, если они продолжат упорствовать и не сдадут замок. Когда начался штурм, гарнизон был повержен, а потом всех повесили. Данстебльская хроника оценивает численность гарнизона в восемьдесят рыцарей и воинов (хотя их могло оказаться лишь немногим более двух десятков, при этом троих помиловали при вмешательстве вельмож Генриха. Генрих старался подавить зло в самом зародыше. Бедфорд в этом смысле являлся пунктом сбора мятежников. Король действовал решительно и разослал послания, требующие не идти на компромисс с бунтовщиками.
Угрозы подкреплялись делами. Репутация Вильгельма Завоевателя как безжалостного полководца сформировалась во время войн, которые он вел в своем герцогстве Нормандия. В 1049 году он взял укрепление под Алансоном на северо-западе Франции и велел отрубить защитникам руки и ноги, что даже современники сочли крайней жестокостью. Как отмечает Джон Джиллинджем, «свирепость Вильгельма убедила жителей Алансона в том, что, если они желают сохранить себе руки и ноги, то должны поскорее сдаться. Гарнизон Домфронта также предпочел сложить оружие под впечатлением столь сурового обращения с побежденными».
Подобная варварская практика применялась в латинских армиях повсеместно (и не только в латинских, но также в мусульманских, монгольских, китайских и любых других). По-видимому, для данного аспекта не существует каких-либо географических исключений, есть только индивидуальные особенности: Англия, например, выбивается из общего числа тем, что эпизодов с экстремальными зверствами в местных хрониках не так уж много. Скорее всего, это говорит не об отсутствии жестокости в отдельных случаях, а о том, что она, так или иначе, присутствовала всегда и приобрела регулярный, обыденный характер. Во время первого крестового похода крестоносцы насаживали головы мертвых мусульман на колья на виду у гарнизонов
Никеи и Антиохии. Саладин подобным же образом поступил с головами погибших крестоносцев после победы у Тивериадского озера во время третьего крестового похода. В 1153 году защитники Аскалона свешивали трупы осаждающих со стен крепости. В 1209 году, во время альбигойского крестового похода против катаров, Симон де Монфор взял замок Брам и велел изуродовать весь гарнизон: каждому отрезали нос вместе с верхней губой, а также выкололи глаза. Исключением стал лишь последний солдат, которому сохранили один глаз, да и то для того, чтобы он сумел остальным показать дорогу к очередной крепости, которую Монфор собирался осадить. Это стало одновременно и предостережением, и расплатой за аналогичное обращение по отношению к его собственным войскам. Во время Реконкисты в XIII веке Хайме (Яков I) Арагонский велел с помощью катапульты перебросить головы мусульманских пленников через стены Пальмы, прежде чем истребить жителей, а в Лиссабоне головы восьмидесяти мусульман были насажены на колья. В Лярош-Гюй-оне в 1109 году Людовик VI велел предварительно кастрированные и расчлененные трупы воинов гарнизона (сердце командира было насажено на кол) уложить на плоты и спустить по Сене до Руана, чтобы продемонстрировать, какие масштабы может принять месть короля. Эдуард III в 1333 году повесил заложников на глазах у защитников Берика. А в 1344 году тайный лазутчик, посланный из английского гарнизона в Обероше, Гасконь, попытался пробраться через ряды осаждающих французов, но был пойман, живым привязан к осадной машине и катапультирован через городские стены обратно.
У германских императоров династии Гогеншта-уфенов, видимо, была особая склонность к проявлению жестокости во время осад. При осаде Бреши в 1238 году Фридрих Барбаросса велел привязывать заложников к своим осадным машинам, чтобы удержать осажденных от их обстрела и уничтожения. В ответ защитники Бреши свешивали на веревках пленных имперских воинов прямо перед осадными таранами Фридриха. Осада Кремы в Ломбардии в 1159 году оказалась особенно ужасной, и здесь мы наблюдаем многочисленные эпизоды зверств, которые провоцировали все новые и новые бесчеловечные проявления. Оттон Фрейзингенский рассказывает, что произошло, когда имперские воины Фридриха Барбароссы убили нескольких солдат из гарнизона Кремы, когда те совершили неудачную вылазку: «Это было печальное зрелище: напавшие отрубили нескольким головы и играли с ними, будто с мячами, перебрасывая из рук в руки и жестоко дразня тем самым своих удрученных наблюдателей. Но находящиеся в городе, считая для себя постыдным безнаказанно терпеть подобное, тоже устроили душераздирающий спектакль, безжалостно отрывая руки и ноги пленникам из нашего войска, которых держали на стенах».
Затем Фридрих велел повесить других пленников на эшафотах на виду у всего города. Осажденные точно так же поступили со своими пленниками. Потом Фридрих приказал повесить еще сорок пленников, в том числе рыцарей и лиц знатного рода. Тогда, как утверждают очевидцы, защитники сняли с одного из рыцарей скальп и, осторожно собрав волосы, прикрепили скальп к его шлему; у другого рыцаря отрубили руки и ноги и бросили того корчиться в предсмертных муках на улице. В тщетной попытке защититься от обстрела городских манго-нелей, разрушающих его собственную осадную башню, Фридрих привязывал к ней заложников в качестве живых щитов. «И тогда несколько юношей погибли ужасной смертью, пораженные камнями, а другие, оставшиеся в живых, испытали еще большие мучения - получив ранения и не в силах вырваться, они с тоской и ужасом ждали неминуемой гибели, уготовленной им судьбой... Защитники со слезами на глазах стреляли по истерзанным телам своих товарищей, они разбивали им грудные клетки, пробивали животы и головы; кости и мозги перемешались в кровавом месиве. Это было дикое и страшное зрелище». Несмотря на все это, Фридрих заявил, что поступает «в полном соответствии с законами и обычаями войны», что еще раз показывает, насколько бессмысленными - и гибкими -могли стать эти законы.
Неудивительно, что в такой атмосфере экстремальной жестокости лица, не участвующие в боевых действиях (некомбатанты), отчаянно пытались избежать эксцессов боевых действий. Их положение в периоды осад становилось весьма и весьма шатким: блокада крепости несла с собой голод и болезни; поражение - призрачную перспективу выкупа и статус одинокого, брошенного на произвол судьбы беженца; штурм означал почти неминуемую резню. То, что последнее из перечисленного давало меньше шансов для удачного исхода, чем первое, отнюдь не снижало общей угрозы, поскольку голод и болезни могли выкосить даже больше жизней, чем удачный приступ. При осаде городов и замков количество некомбатантов обычно превышало численность гарнизона, и поэтому все несчастья и невзгоды осадной войны тяжким бременем ложились на мирных жителей. Все это разительно отличается от того, что происходило на полях сражений, и от того, что воспето в романах о рыцарях, сошедшихся в живописной схватке.
Участь «бесполезных ртов» в Шато-Гайаре отражает пугающую уязвимость мирных жителей, волей судьбы оказавшихся в осажденной крепости. Подобные сцены повторялись на всем протяжении средних веков и, наверное, стали более типичными, чем факты резни. Аналогичные события происходили в Фаэнце, в Италии, в 1240-1241 гг., в Кале в 1346-1347 гг. (когда некоторым беженцам разрешили уйти, но другую группу из 500 человек остановили и бросили на произвол судьбы у городских стен), а также в Руане в 1418-1419 гг. В каждом из эпизодов военачальника, отказавшегося пропустить «бесполезные рты» через ничейную территорию - Фридриха II, Эдуарда III и Генриха V, - современники считали образцовым полководцем, воплощением рыцарских идеалов. И все же их действия на войне, особенно во время осад, разительно отличаются от поступков, присущих истинному рыцарю - защитнику женщин, слабых и обездоленных. Люди, погибшие от голода в подобных ситуациях, также фактически стали жертвами зверств, как и те, которых истребили во время штурма. Но в данном случае весь груз ответственности перекладывался на неприятеля, особенно на командира гарнизона, который выдворил невоюющих за пределы крепости, вместо того чтобы исполнить свой долг и защитить этих людей.
Давайте завершим главу рассказом о бедственном положении жителей Руана, осажденного войском английского короля Генриха V зимой 1418-1419 гг. Осада и сопротивление получились жестокими, бескомпромиссными. Генрих велел повесить пленников на эшафотах на виду у защитников. Французы, проявив еще большую изобретательность, спустили повешенных с зубцов укреплений, привязав к ним собак, либо зашивали их в мешки вместе с собаками и бросали в Сену (так раньше было принято казнить преступников). Город поразили голод и болезни, и уровень смертности неимоверно вырос. Стоимость продуктов вышла на заоблачные рубежи. Джон Пейдж, участник осады, пишет о жителях: «Они съели собак, кошек; они ели мышей, лошадей и крыс». Кошки продавались за два нобля, мышь - за шестипенсовик, крыса - за тридцать пенсов, в то время как собака или голова лошади - за полфунта. Юные девицы предлагали себя в обмен на хлеб. Поговаривали о каннибализме. Подобно многим писателям - очевидцам событий, Пейдж выражает искреннюю жалость и сочувствие к горожанам. То, что они находились на вражеской стороне, никоим образом не умаляет его сочувствия к ним или его понимания того, какое зло несет с собой разрушительный и бесчеловечный эффект всеобщего голода: