Ужасы: Последний пир Арлекина (сборник)
Шрифт:
Дорога сузилась и превратилась в серебристый от пыли проселок; дома и церкви остались позади. Мы выехали из города. По обеим сторонам дороги поселки медленно переливались в фермы, фермы — в поля; борозды, оставленные плугом, уходили в расселины и древние ущелья хребта Блу-Ридж. Мы свернули на развилке; машина подпрыгнула, переезжая рельсы. Я вдохнула дымный сладковатый запах каменного угля и жимолости и вдруг засмеялась от радости.
Под нами стояла дюжина домов-трейлеров. Среди тополей и красных дубов они походили на игрушечную деревеньку, сбежавшую из песочницы.
— На этом маршруте полно игрушек.
Он кивнул на блестящую скорлупу трейлера, окруженного красными пластмассовыми тюльпанами и блестящими вертушками, воткнутыми в жухлую траву. Из окна черными блестящими глазками смотрели коричневые, розовые и зеленые фигурки. В окнах каждого трейлера виднелись игрушки, под колесами валялись тряпичные куклы и плюшевые гусеницы. Только мотоциклы и велосипеды с большими колесами говорили о том, что где-то поблизости есть и взрослые.
— А где все ребятишки? — удивилась я, разворачивая «неаполитанский сэндвич».
Касс остановил машину в тупике дороги.
— А вот, смотри!
Бубенчики зазвенели, отдались эхом от горных склонов и смолкли. Тишина, только вдалеке поет птица…
Затем послышались новые звуки: грохот открывавшихся и захлопывавшихся дверей-жалюзи, скрип, шорохи, топот.
Дребезжали ящики столов, звенели монетки. И появлялись дети: большие тащили за собой малышей; те волокли кукол; собачонки и котята шныряли под колесами. Касс откинулся на спинку кресла и ухмыльнулся:
— Готова продавать мороженое?
Он открыл холодильник и кивнул в сторону компании у машины.
— Вот это — тройка Ким, — представил он, ворочая невскрытую коробку, трех девочек в шортах из обрезанных брючек и в футболках, жавшихся к борту грузовика и опасливо поглядывающих на меня.
— Привет, — прошептала самая хорошенькая из них, глядя на Касса так смело, будто и не она так робко шептала. — Дайте мне эклер.
Касс, поворачиваясь к холодильнику, подмигнул ей:
— Эклер? Это что-то новенькое. Для мамы?
Она помотала головой, звякнула парой четвертаков и отступила.
— А тебе, Ким? — осведомился Касс. — То же самое?
— Ким-бер-ли! — прошепелявила вторая. Передние зубки у нее выступали вперед, и при улыбке раздвоенная «заячья губа» открывала что-то розовое и влажное, как жевательная резинка. — Мне с помадкой.
Он протянул ей мороженое с помадкой. Остальные ребятишки столпились у кабины, выкрикивая заказы. Я доставала мороженое из холодильника, вся в морозном дыму. Когда убежал последний маленький покупатель, Касс развернул грузовик и мы выехали обратно на дорогу.
В каждой лощине я видела одно и то же: бесконечная процессия детей тянулась под слепящим солнцем. Меня уже поташнивало от бесконечных сигарет и пломбиров. Глаза болели. Пейзаж выглядел яркой плоской картинкой, передержанным снимком,
— Дикие девчонки, — тихо сказал Касс, глядя, как они отбегают от грузовика, перемахивают через заборы или на секунду задерживаются на верхней жердочке, глядя на нас блестящими глазами. — Как стрекозы, — пробормотал он.
Я тоже видела блестящие стрелки стрекоз, мелькающие среди сосен. Блеснут в ветвях — и пропали, изящные тела раскрошились на солнце.
Мы ехали все дальше. Дома попадались реже и были старее, телефонных столбов почти нет. Грузовик протискивался по таким узким дорожкам, что я стала задумываться, как мы поедем назад в темноте. Я стояла за водительским креслом, балансируя на ходу, — так было лучше видно солнце, пляшущее между далекими вершинами. Передо мной ерзал, выкуривая сигарету за сигаретой, Касс.
— Посчитай, набралось ли у нас на ящик пива, когда вернемся? — крикнул он, перекрывая рев мотора.
Руки у меня сразу стали пятнистыми: пенни и четвертаки были липкими от смолы, жвачки и налипших пушинок. Я скорее почувствовала, чем увидела, что одна монета отличается от остальных. Из-за веса я сперва приняла ее за серебряный доллар.
— Что это? — Я подбросила монету на ладони и протянула Кассу. Она потускнела от старости, но буквы еще читались под косыми лучами солнца и блеснули, когда Касс взял у меня серебристый кружок. — Смотри, даже не английская.
— Еще одна? Он иногда дает мне такие. Это настоящее серебро.
Я снова взяла монету и взвесила на руке:
— Чего-то стоят?
— Их берут на вес серебра, — резко ответил Касс и покраснел. — Я говорил Сэму. Но он не захотел забрать, — словно оправдываясь, добавил Касс и наклонился, обводя пальцем буквы на монете. — Это греческие монеты. По-настоящему старые. Я отнес их в магазин марок в Сионе, и мне дали по двадцать зеленых за каждую. Эту можешь оставить себе. Мне давно такие не попадались.
— Бьюсь об заклад, они стоят дороже двадцатки, — сказала я, но Касс лишь плечами пожал.
— Только не в Сионе. А здесь, наверху, они стоят всего пятьдесят центов. — Он засмеялся, закуривая еще одну.
— Подъезжаем к дому Бородатой Женщины, — объявил он. — Там и с Сэмом познакомишься. У меня это последняя остановка, я и наткнулся-то на ее дом по ошибке. — Для выразительности он хлопнул по панели. — По этой дороге нам ездить не положено.
Он ткнул сигаретой на извивающийся перед нами пыльный проселок, такой узкий, что ветви на спуске лезли в окно и скребли меня по плечам.