Ужин с шампанским

Яхонтов Андрей Николаевич

— Мне необходимо тебя видеть, — говорит Саша, — есть важный разговор.

Я знаю, о чем. Я вел с ним этот важный разговор вчера, позавчера, позапозавчера и буду вести его сегодня, завтра и послезавтра. У Сашки неприятности с женой, и каждый день он спрашивает моего совета — разводиться ему или нет.

Он предлагает выпить пива, и я, как всегда, не могу ему отказать.

Мы договариваемся встретиться в пять. У меня еще полтора часа времени. Можно бы успеть накропать пару страничек. Но…

Новый

телефонный звонок окончательно рассеивает мои сомнения. Это Витька, еще один старый приятель, завотделом в газете. Я говорю ему, что встречаюсь с Сашкой, и предлагаю тоже подъехать. Но Витька — человек занятой.

— Завидую тебе, — говорю я. — А вот я никак не могу за дело взяться. Самое трудное — начать. Правда, есть одна темка… Как раз для вашей газеты.

— Нашей газете позарез нужно серьезное выступление… — начинает он.

— Я об этом давно мечтаю… — подхватываю я.

— …о проблемах футбола, — заканчивает он.

— Футбола… — мямлю я.

— Да ты не сомневайся, напечатаем, сразу, тридцатого гонорар получишь, — заверяет он.

Как ни странно, очереди в пивбар нет. Я устраиваюсь за столиком в углу зала и достаю сигареты.

Немного опоздавший Сашка имеет вид удрученный. Он молча кивает мне и садится напротив.

Я неторопливо затягиваюсь и стряхиваю пепел в пепельницу. Наверное, совсем недавно она была новой и блестела, своей чистотой наводя на мысль о вреде курения. Сколько народу уже сидело за этим столиком… И каждый оставлял в пепельнице несколько замусоленных окурков. Взять и написать историю этой пепельницы. А что, говорил же Чехов, что хочет написать такой рассказ.

Словно угадав мои мысли, Сашка мечтательно произносит:

— Эх, сочинить бы что-нибудь гонорарное.

— Мне звонил Витька… — говорю я.

— А-а-а, я уже пишу для них, — кивает Сашка, — о сборе грибов. Это очень важно. Ведь некоторые еще до сих пор не научились правильно собирать грибы, рвут с корнем, разрушают грибницу. Ты даже не представляешь, как это важно.

Я хочу рассказать Сашке о косолапой лошади, которую видел утром, но он внезапно мрачнеет и говорит:

— Я, наверно, буду разводиться.

— Опять поругались? — спрашиваю я.

— Ты понимаешь, — говорит Сашка, — шел вчера домой, думал, помирюсь, хорошо все будет. Сперва все вроде нормально. Теще капусту рубить помог, а потом вышел в коридор и упал. Заснул. И утром со мной опять никто не разговаривает.

— Что же дальше? — спрашиваю я.

— Из дома ушел, — сокрушенно признается он. — Не вернусь больше. Ты мне переночевать разрешишь?

— О чем речь… — обижаюсь я.

Мне хочется сказать ему что-то доброе, хорошее.

— Послушай, — говорю я, — вдруг я буду редактором журнала, я тебя буду печатать с колес.

Сашка благодарно стискивает мой локоть. Я знаю, что редактором меня никогда не сделают, но нужно подбодрить Сашку.

— Старик, — растроганно хмурится он, — а если я стану редактором, я тебя буду печатать. Идет?

Я киваю. А вдруг Сашку действительно сделают редактором? Вот уж тогда заживем!

Мы сидим и молчим. А официант похож на Блока, и от пива веет свежестью моря.

— Ты знаешь, Сашка, — говорю я, — что-то мне не пишется. Время идет, а я целыми днями вот как сегодня…

— Брось, — говорит Сашка, — знаешь, как сказал Ренуар? Больше всего работаешь, когда ничего не делаешь. Хорошо, верно?

Я киваю, а Сашка вдруг поднимается.

— Ко мне? — спрашиваю я.

— Домой, — говорит он, — если сегодня не помирюсь, буду разводиться.

Он уходит, я остаюсь и думаю о своей больной печени. Вот опять, кажется, кольнуло. Так и проходит жизнь.

На мягкой салфетке я хочу записать: «Косолапая лошадь», — но, оказывается, забыл ручку дома. Смятую салфетку я бросаю в пепельницу на горку окурков и выхожу на улицу.

У самого входа в бар кто-то разбил бутылку. От красноватого пятна, расползшегося по асфальту, пахнет сладко и чуть-чуть грустно.

В пустом голубом троллейбусе я утешаю себя сразу полюбившейся мне мыслью Ренуара. Я придумываю сюжеты будущих своих произведений, все мне кажется легко достижимым, я хочу за стол, хочу взять ручку, пододвинуть стопку бумаги. Но я знаю — сегодня писать не придется. Будет много упреков: где я был, почему не взял Андрюшку из садика, когда наконец начну зарабатывать деньги…

Так и есть. Жена кричит, плачет.

— Ты абсолютно ничего не понимаешь в литературном процессе, — говорю я. — У меня свой метод работы. Я не могу, как Золя, прочитав в газете заметку, сделать из нее целый роман. Я не могу, как Сименон, выпускать по роману в год. У нас просто не хватит на это издательских мощностей.

Я ухожу в кухню и записываю на обрывке бумаги: «Косолапая лошадь».

В мечтах у меня: поработать ночью, как любил Достоевский.

Но перед тем как лечь, жена находит мою запись.

— «Косолапая лошадь», — читает она. — Это ты обо мне, да? — А потом начинает плакать. А потом кричать. А потом снова плакать.

Так заканчивается этот день — прообраз дня следующего. Ну можно ли создать что-либо в подобных условиях?

Как я стал йогом

Сейчас и не помню, как получилось, что я систему йогов начал изучать. То ли статью в научном журнале прочитал, то ли от кого-то из знакомых услышал о большой пользе этих занятий для организма. Короче, разузнал я несколько упражнений и субботу — день свободный — задумал посвятить освоению йогизма.