Узлы на простыне

Макарова Маргарита

– Потому что сама никого не слушаешься…

– Я должна всю оставшуюся жизнь теперь в этой палате пролежать? Уколов что ль мало? Ты посмотри – у меня на шее дыра до сих пор не зажила.

– А тут что? Бабка умерла… Ты еле– еле в квартиру попала.

– Я …я хочу… Дома и стены помогают. Петь, я же не…

– Нога пройдет, не бойся, в этом даже шарм есть… некий…

Молодые люди, казалось, совсем забыли о Потапенко, и о рассыпавшемся трупе бабушки.

– Бабушка ваша пролежала

тут три года. Эксперт сказал.

– Зачем вы мне это говорите?

– Ну вы-то молчите.

– Я ничего не знаю, и ничего не могу сказать. Машина была красная, обычная, наша.

– У вас были знакомые с красной машиной?

– Нет.

Потапенко поднялся. Я тоже встала с кресла. Петр дал мне палку. Где он ее раздобыл, не знаю, но палка была отличная, чуть подморенное дерево, немного тронутое резцом, и бронзовая ручка.

– Ладно, что я могу сказать – как во всех фильмах говорят полицейские – вот вам моя карточка, что вспомните, звоните. Тело можно будет скоро забрать для похорон.

– А я пойду сбегаю в магазин. Что за дела…

– А дома ничего не пропало? – Потапенко вдруг вспомнил традиционный вопрос. – Хотя, зачем я вас спрашиваю.

Петр хлопнул дверью. Потапенко ушел последним. Я осталась одна. Как долго я мечтала об этом моменте. Подошла к телефону. Значит, никто… три года… никто ко мне не приходил… Итого: что я имею на сегодняшний день? А надо ли звонить? И так все ясно. Нужно ли? Что выяснять? Сказать, что так не любят? Погоди, погоди, ты же ничего не выяснила, а набрасываешься на парня. Надо позвонить. И что? Не мог он жениться. Мы столько вместе были.

Я подняла трубку. Наверное, все же знать лучше. Чем стоять вот так просто, с затаенной обидой.

Два последних дня я повторяла его номер про себя в больнице. Гудки гулко прозвучали прямо, казалось, у меня за ребрами. Сердце стучало, резонируя в висках. Ответил женский голос.

– Алле.

– Дмитрия можно?

– А кто его спрашивает?

Мгновенное желание бросить трубку дернуло руку вниз, к аппарату. Да, но рука меня не послушалась. Пальцы продолжали судорожно сжимать черную пластмассу, которая стала источником моего приговора.

– Сондра Волкова, – произнесла я. Вернее пошевелила губами.

– Кто? – интонации вопроса показались мне знакомыми.

– Волкова, – что есть силы крикнула я в трубку. – Настя, ведь это ты?

– Я, – ответила моя ближайшая подруга.

Глава 4

Марина ходила по лагерю, прикрывая лицо платком. Но ее все равно узнавали.

– Царица наша, ты посмотри, не твой ли я царевич Димитрий? – казачий смех громогласно зазвучал ей в лицо.

– Да как ты смеешь! Я царица! Вы мне дважды присягали!

– Да что ты ей лицо показываешь, ты ей другое покажи! Разве ж она своего мужа по лицу узнала!

Новый взрыв смеха раздался уже ей вслед.

– Ты развяжи, развяжи порты-то, покажи, может она и тебя признает!

На костре жарился целый поросенок.

Импровизированная улица из притащенных сюда волоком крестьянских изб была полна кусков мяса, отрезанных, но не сваренных и не сжаренных. Они гнили прямо тут, под ногами, среди обглоданных костей и экскрементов. Награблено было столько, что обитатели Тушинского лагеря не успевали съедать все это. Куски печени, органы животных валялись и тут и там на дороге, создавая своеобразный запах. Вонь от разложившегося мяса, остатков еды и простых помоев смешивалась с запахами человеческого дерьма, наваленного повсюду, без соблюдения отведенных мест и их закрытости. Это уже был не просто запах Москвы. «Москвой запахло», – сказал Афанасий Власьев, когда все только начиналось, и они приближались к городу, где ждал ее Дмитрий.

В Тушинском лагере стоял запах ада. Ароматы кишащего червями мяса, сгнивших остатков, запах от только что зажаренных кусков, подгоревших и опаленных, смешивались с запахом выбросов человеческого тела, вернее, множества человеческих тел, блевотиной перебравших медовухи и беспрерывно бражничающих казаков и поляков, жрущих и пьющих мужских особей.

Молодая женщина передернула плечами. Как смели они ее, настоящую польскую аристократку, которой сами же дважды присягали, которую сами признали царицей, как они, эти черные холопы смели оскорблять! Да как вообще у них язык, их грязный вонючий язык мог дотрагиваться до ее чистого имени!

«Кого Бог осветит, тот будет несомненно и по праву сиять, – Марина шла в свою избу, стараясь не слышать воплей несущихся ей вслед. – Не потому солнце не ясно, что его иногда закрывают черный тучи».

– Вельможная панночка! Московская царица! Не сядет, не посидит, не выпьет, – это уже издевались свои. – Загордилась совсем.

Марина вздрогнула. Послышался скрип хлипкой двери. Воспоминания сменились реалом. Надежды и ожидания – пустотой и подготовкой к смерти. Что было лучше? Двадцать пять лет жизни закончились одиночеством и ненавистью. Казалось, даже стены тут, потемневшие стены этого монастыря, излучают ненависть к иностранке, к чужеродному языку и привычкам.

Ивановский монастырь стал ее последним убежищем. Нет. Не так. Пристанищем для ее тела. Привычек почти не осталось. Почти…

Она сидела на скамье, чуть прикрытой соломой. Серое домотканое полотно свисало на каменный серый пол. Она забралась на скамью с ногами, подобрав их под себя по-турецки. Деревянный, необтесанный стол был придвинут к скамье. Она опустила на руки голову. Спутанными клочьями свисали волосы без платка, без шапки. Ей было все равно.

Не было сил шевельнуться и посмотреть, почему скрипнула дверь. Может, сегодня настанет и ее очередь. Марина вздохнула. Поскорее бы все кончилось. На мгновение слезы скопились под веками и вытекли на щеки, щекоча спустились по носу и капнули теплой влагой на серую деревяшку стола. Она промокнула нос рукавом и подняла голову.

В комнату вошла монахиня. Черная, выцветшая, почти коричневая хламида, черный клобук. В руках у нее был ломоть черного хлеба. Глиняная кружка. Вода.

Высокое окно все было завалено снегом. Но снег не спасал. Ветер завывал как дикий зверь, дуя в щели и проносясь по комнате, наталкиваясь на длинные щели в двери и радостно выдувая запах горелых лучин.

– Можно мне бумаги?

Монахиня остановилась на полушаге. Звук голоса был непривычен в этой комнате. Она медленно обернулась.