Узнай себя
Шрифт:
Наше время меньше всего любит думать о страхе. Наоборот, оно всеми мерами старается отдалить его. И все же чистого страха, страха самого по себе люди боятся, по–видимому, не больше чем дети страшных сказок. Для человеческой природы страх живителен, обновляющ. Страха, риска в меру неискаженности своей природы люди не могут не любить. Надо только различать страх и кошмар. Иногда боясь страха боятся в действительности липнущего к нему кошмара. Из-за нечеткости, недостатка различительной силы представляют, будто страх неотделим от кошмара и, справедливо ограждаясь от этого последнего, на свою беду избавляются от страха. Но лишившись страха люди навсегда тонут в кошмаре мертвенной обыденности. Это кошмар только в первый момент страшных, а потом крайне скучных обыденных допросов, тюрем, судебных процессов, власти, когда ленивые правители нехотя берут в мягкое рабство послушно тянущиеся на их зов миллионы. Смыть этот кошмар может лишь волна божественного страха. Страх и кошмар совершенно разные природы, чистый трепетный страх живой источник жизни, кошмар ее омертвелая бахрома. Потому-то очень во власти человека умертвить страх, как убить живого человека, и невозможно умертвить кошмар, как невозможно убить труп или привидение. Вместо того чтобы искать избавления от страха, попадая в кошмар, следовало бы бежать от обыденности кошмара в избавляющий и спасительный страх Божий.
Мы хотели сказать,
Истинный Бог не является в приторной слащавости с райским пряником в одной руке и загадочной плеточкой в другой. Он нависает как война и буря, как страшный союзник, протягивающий грозную руку и властно гремящий человеку: Моё! Почему перед таким недоумевать и киснуть? почему не вступить мужественно в борьбу? Мы ошибаемся, будто античные статуи позируют перед людьми, демонстрируя политическое достоинство свободнорожденных и образованных счастливцев. Они стоят так прямо, потому что стоят перед Богом, перед Его сметающим страхом, готовые к поединку, оттого у них важные и прекрасные лица. Это не профессиональный трагизм смертников, которые снопами полягут под мечом тирана и не дрогнут лицом. Тут радостный трагизм людей, приступающих к делу жизни и смерти. Их овеяло страхом Божиим, возвещающим неложную битву. Перед этим нестерпимым блеском при сотрясении земли и трепете всего живого человек, чтобы остаться человеком, чтобы стать человеком, выступи воином до конца. Человек смеет и должен противостать Божьему страху, не падая раньше времени на колени. Без дерзания награды не получишь. Умереть в поединке пусть с невидимой силой, но не потечь развалиной раньше времени. Это решимость человека, готового переступить порог. Только зерно такой зрелости можно вымолотить из снопов; если оно мягче, дело не пойдет, зерно загниет в колосе. Без насилия вечной жизни не взять. Когда человек спешит упасть от божественного страха на колени и с перекошенным лицом кричит, не убивай, ведь Ты же мне отец, а я Тебе сын и Ты меня, говорят, любишь, а я готов тебе служить, потому что чувствую по своему страху Твое присутствие, то уже это я и ты выдает в нем скверное намерение совершить сделку, вступить в договор, и с кем? Я илиТы: только с таким лицом достойно встать перед страхом Божиим. Если стоять останусь я, значит Ты не истинный Бог. Если победишь Ты, а я останусь только отсветом Твоего торжества и славы, значит Ты Бог истинный и твори надо мной что знаешь.
Ничто не мешает так понимать безмятежность и надежный покой античного человека. Он силой своей древней добродетели гарантировал себе торжество абсолютной победы, смерть в Боге. В христианстве это случилось. И если нам все чудится, будто человек в античной статуе напрягся и нагнал на себя важности, возносясь в какой-то небывалой свободе, то это ошибка зрения нас, забывших, что такое божественный страх и как ведут себя люди перед встречей с Богом.
Заодно мы и святых икон не понимаем потому что не знаем, как ведут себя после встречи с Ним.
В этом смысле можно считать, что античность не в далеком прошлом, а всегда с нами, не как исторический факт, а как факт нашей истории, как вечно живая возможность достойного предстояния Богу. Ренессанс представляется в этой связи не столько особенным возрождением античности, сколько попыткой ее освоения, когда античность много потеряла как прошлое, разросшись как настоящее. Кажется даже, что именно в столетия Ренессанса Европа узнала новые, неантичные веяния, прорвавшиеся где-то в новой неуправляемой стихии социума. Подумать только, что например книгопечатание оторвало массы от живой преемственности поколений, потому что над страницей книги, в отличие от страницы рукописи, сознание легко замыкается в самом себе, начиная взращивать возможно природоподобные, но на поверку искусственные плоды разумения. Вспомним также, что именно в Возрождение на смену ремесленничеству пришел профессионализм, отличающийся от ремесленничества так же, как новый побег у корней дерева от новой ветви в ее кроне. Это только говорится о разветвлении наук; налицо дикое, без учета, разрастание подлеска, ставящее проблемы, с которыми мыслимо справиться лишь как с неразрешимыми: как многое сделать одним? Какая наука, специальность, какой самый незначительный кустик готов расстаться сейчас со своей исключительностью? Кажется, мы стали беречь и холить теперь всякую зелень травную, которая дана нам в пищу и добычу, и не бережем только плоть с душой и кровью, которую нам заповедано не губить.
Не больше ли античности было в Средневековье? Думают, что дисциплина христианства подавляла здесь античное начало. Но без того начала просто не было бы и этого продолжения. Античное начало не противоположно христианству, а только и дает ему сбыться. Посмотрите, как нисколько не помогло христианству захирение античного начала в России и как, наоборот, Дионисий Ареопагит, Августин, Фома Аквинский, Данте, христианнейший Шекспир на античном начале сложились и окрепли.
Надысторичность античного идеала делает его одновременно пустым и ненасыщающим. Мы здесь как бы выходим в безжизненные сухие пустыни абсолюта. Нам хочется в горячку истории, чтобы в ее сердце найти и свое. Герой античного предстояния божеству блещет неземной красотой, как бы навеки исцеленный мертвой водой. Внеисторичность идеальной античности подчеркивается тем странным и многозначительным обстоятельством, что она существовала неизвестно когда во времени. Век Платона не признал бы себя классическим, отослав к древности, Атлантиде, Египту, Вавилону. Идеализированная Греция складывалась в Александрии, Риме, у Петрарки и возрожденческих итальянцев, у Винкельмана, Шиллера, Гёльдерлина. Дух античного начала витает везде и нигде как момент, в котором нельзя помедлить, каждый шаг в котором уже иное, уже развитие и перемена Возможно, это такое начало, которое намечает одновременно и конец. Таинственность этого конца такова, что не обладая достаточной чистотой прозрения мы не можем о нем никак говорить и не знаем, завидовать или наоборот сердиться глядя на тех, кто глубокомысленно и старательно сплетает рассуждения о богочеловеческом процессе и богочеловечестве. Нам представляется, что до самого конца этим рассуждениям суждено роковым образом граничить с человекобожием. Тайна конца исторического процесса невыразима в порядке возможной задачи, она выразима в порядке невозможной. Вполне ли сознают эту невозможность любящие говорить о богочеловечестве?
Отчаяние подстерегает на каждом шагу конечно и того, кто принят в живую среду божественного страха. Малейшим неосторожным движением, например движением испуга удерживающие в этом страхе паутинные нити можно порвать. Поэтому вещая душа так колеблется перед обращением, пока не уверилась, что устоит в приступах страха, не рухнет в головокружении с крутизны, по которой этот страх будет ее проводить.
Страх выгоняет отчаяние, но ведь он выгоняет и вообще все. Все никнет и трепещет, ничто не стоит, гордое рушится быстрее, слабое постепенно. Отчаяние, тонкая и невидимая суть мира сего, поддается возможно в последнюю очередь. Но и оно искореняется без остатка, когда сдвигаются со своих мест не только земля, но и небо. Когда нет ничего под ногами и небеса свертываются как книжный свиток, на фоне рушащейся вселенной нешатким и нетленным остается только тонкое и таинственное очертание Человека.
Боясь безумия, которым грозит разуму божественный страх, люди спасаются в ложное смирение, которое лучше было бы назвать приниженностью. Они поспешно расстаются со всем твердым и стойким в себе, якобы одолевая свою гордыню. Представляется, что в общем и целом расчет разумных таков: то, что лежит совсем уже на земле, сожжено не будет. Считать так значит переносить на божество свойство мира, где самое безопасное и надежное это бесформенное и низкое. В божестве, надо думать, всего надежнее тонкое и совершенное. И в божественном страхе сохраняется лишь близкое к божеству. Отказываясь от божественных черт в себе и выступая перед испытующим судом якобы в сознании греха и в смирении, на деле приниженной грудой плоти, человек не только будет тем вернее опрокинут и раздавлен безумием ужаса, но еще и сам на себя его навлекает. Следовало бы наоборот отождествить себя в минуту испытания с самым высоким, назвать я не самое безобразное, а самое стройное в себе, успеть из обвала выбросить свой невредимый и нетленный образ. Только так еще можно устоять в рушащемся. От незнания этого современный мир живет под знаком нависающего абсурда и безумия. О достойном противостоянии божественному страху уже говорилось. Сейчас остается добавить, что оно вернейший способ выстоять. Расчет на достоинство — лучшее спасение. Отождествление себя с недостойным и несовершенным перед лицом божественного страха вырвет у человека его я, не остановит перед безумием. Вряд ли нужно добавлять, что память о своем истинном образе не то же самое что гордое, лукавое или ленивое ослепление. Оно не требует забвения греха. Наоборот, лишь острое сознание недостоинства состояния я может высветлить истинное достоинство его статуса. Наш промах не в низкой оценке своего состояния (какая еще мыслима другая), а в отождествлении себя с ним, в признании себя самым низким в себе. У человека есть верх и низ, крайние. Нелепо бороться с низом. Грех не низ, а отождествление себя с низом. Грех иллюзия, будто от низа мы можем избавиться и якобы постепенно избавляемся. Грех и предательство не отождествлять своего статуса с верхом, пока не «преодолели» низа, словно полюс своего существа когда-то можно преодолеть.
Здесь начинается соработничество человека собственному сотворению. Без этого соработничества сотворение не состоится. Только если человек отождествляет себя с собственной истиной, которая не подлежит разрушению, он сможет устоять на поле страха. Только самому человеку дано отождествить себя с собой. Этого не может никто другой, ни даже Бог — не по бессилию, а по непостижимому изобилию мощи, творящей всегда собственное подобие. Человек имеет свой образ как не имеет его. Иначе и нельзя, если он создан по образу не имеющего образца. Среди божественного страха в слепом прыжке веры он отождествляет себя с неотождествимым. Это невозможная задача.
Я вижу, как солидные люди теребят меня здесь за рукав и настойчиво спрашивают: «Но ведь потом-то человек все же находит себя, не правда ли?» Они согласились на прививку божественного страха, но так, чтобы после этого наконец можно было вернуться к нормальной жизни.
Вы правы. Хотя вселенная сотрясается в божественном страхе вечно, не имеющий образа тонкий образ наложен на нее тоже вечно. В трепетном предстоянии потеряв себя, ждать нам не вечно. Нам обещано, что мы найдем себя. Но не торопитесь соображать, что дело тогда ограничивается неким сальто мортале, после чего с просветленным ликом можно вступить теперь уже в искупленное и законное владение неземными благами. Вы чего-то не заметили, пока под вами земля шаталась как пьяная. Трясение божественного страха прошло, и волны, с которых мы начали и которые гнали нас всю дорогу вплоть до запруживающей воронки страха, улеглись. Мы утвердились. Но что-то случилось с землей и небом. Бог успел учредить свою двойственность. Словно сцепившиеся кронами деревья разодрали почву надвое и земель стало две, похожих как зеркальное отражение, одна из них правая, другая левая, и вы, мудрецы, не знаете, где какая. Вы на одной из них, но не на второй, и незнание, на какой, мучит томительной неизвестностью: это вы или ваш брат, с которым вас перепутали в детстве? Мифология нашего времени недаром колеблется, сомневаясь, сам ли собою человек на этой земле или он неведомый самому себе пришелец, свой собственный загадочный гость и двойник. Божие творение кончилось, человек утвержден, ему ничего не надо творить, рождать, надо только узнать, повторив в знании то, что Бог произвел в рождении. Но перед ним все двоится. Бог среди Своих творений произвел рай; Царство Божие, как говорит Тейяр де Шарден, уже присутствует в этом мире. Недостоин жизни, кто не видит, что земля, на земле и есть рай и иного не будет. Высшее достижение где-то здесь, совсем рядом с нами, мы это ясно чувствуем, даже видим, но не видим где. Все терзается двойственностью. Где мы только что видели рай, там ужас, ад и смерть. На месте любимого враг. Я высок и ангелоподобен, но это я, а не какой-то агент во мне хотел сейчас убить самого близкого человека. Человек, оставленный божественным страхом, остается в страшной неизвестности, потому что только за ним решение, чему сказать да и чему нет, чтобы не потерять рая и не достаться кромешной тьме.