Узница Шато-Гайара
Шрифт:
– То, о чем я пришел известить тебя, Ангерран, – продолжал Бувилль, – стало мне известно через его высочество Филиппа Пуатье, ибо отныне он единственная твоя поддержка. Его высочество Пуатье желает удалить тебя с глаз разгневанных баронов. Он посоветовал брату послать тебя управлять какой-нибудь отдаленной провинцией, к примеру Кипром...
– Кипром? – загремел Мариньи. – Заточить меня на острове, где-то за морями, после того, как я управлял всем государством Французским? Стало быть, меня хотят изгнать? Нет! Или я по-прежнему буду как хозяин ходить по Парижу, или приму смерть в этом Париже.
Бувилль печально тряхнул черно-седыми прядями волос.
–
Как только Бувилль ушел, Ангерран решил посоветоваться относительно дальнейших шагов со своей супругой и свояченицей мадам де Шантлу. Обе женщины придерживались мнения Бувилля, они тоже считали, что благоразумнее всего удалиться на время в одно из нормандских поместий, принадлежащих Мариньи, а там, если опасность усилится, добраться до ближайшего порта и отдать себя под покровительство короля Англии, весьма расположенного к Ангеррану.
Но Мариньи рассердился.
– Какое несчастье жить в окружении одних только женщин да трусов! – воскликнул он.
И он, как обычно, отправился в свою опочивальню. Погладил по дороге любимого пса, кликнул слугу, приказал раздеть себя и внимательно глядел, как тот подтягивает гири стенных часов – в ту пору еще новинку, приобретенную за огромные деньги. Он снова стал обдумывать заключительные фразы своей записки, которую порешил закончить утром, приблизился к окну, раздвинул тяжелые занавеси и несколько минут смотрел на крыши города, где уже потухли все огни. По улице Фоссе-Сен-Жермен проходила ночная стража, повторяя нараспев через каждые двадцать шагов заученными голосами одну и ту же фразу:
– Стража идет! Уже полночь!.. Почивайте с миром!
И, как всегда, стража запаздывала против часов на целых пятнадцать минут...
На заре Ангеррана разбудил громкий топот сапог во дворе и резкие удары во входную дверь. Конюший, не помня себя от страха, вбежал в опочивальню с криком, что внизу стоят лучники. Ангерран велел подать платье, быстро оделся и вышел на площадку лестницы одновременно с женой и сыном, выбежавшими из своих комнат.
– Вы были правы, Жанна, – обратился он к жене и поцеловал ее в лоб. – Я недостаточно слушался ваших советов. Сегодня же уезжайте из Парижа вместе с Луи.
– С вами, Ангерран, я бы уехала. Но теперь я не могу быть вдалеке от того места, где вам, возможно, предстоит страдать.
– Король Людовик – мой крестный отец, – воскликнул Луи де Мариньи, – я немедленно отправлюсь в Венсенн...
– Твой крестный отец слаб умом, и корона не слишком прочно сидит на его голове, – гневно отозвался Мариньи.
И так как на лестнице было темно, он зычно крикнул:
– Эй, слуги! Несите факелы! Посветите мне!
Когда слуги сбежались, он медленно, как король, спустился вниз по лестнице между двумя рядами горящих факелов.
Во дворе, точно морской прибой, волновались вооруженные люди. В рамке открытых дверей на фоне сероватого предрассветного неба нечетко вырисовывался силуэт высокого мужчины в стальной кольчуге.
– Как мог ты согласиться, Парейль... Как осмелился? – произнес Мариньи, простирая руки.
– Я не Алэн де Парейль, – ответил человек в кольчуге. – Мессир де Парейль отныне отстранен от командования лучниками.
Говоривший посторонился и пропустил вперед худощавого мужчину в темном плаще – это был канцлер Этьен де Морнэ. Подобно тому как восемь лет назад Ногарэ собственнолично явился за Великим магистром ордена тамплиеров, так и Морнэ собственнолично явился сейчас за правителем государства.
– Мессир Ангерран, – произнес он, – прошу вас следовать за мной в Лувр, где мне приказано держать вас под стражей.
В тот же час большинство выдающихся легистов предыдущего царствования из числа горожан – Рауль де Прель, Мишель де Бурдене, Гийом Дюбуа, Жоффруа де Бриансон, Николь ле Локетье, Пьер д'Оржемон – были арестованы у себя дома и препровождены в различные тюрьмы, где некоторых из них ожидали пытки; в то же время специальный отряд был направлен в Шалон с целью задержать епископа Пьера де Латилля, друга юности Филиппа Красивого, которого покойный король так настойчиво требовал к себе в последние минуты жизни.
Вместе с этими людьми было брошено в узилище все царствование Железного короля.
Глава IV
Ночь без рассвета
Когда среди ночи Маргарита Бургундская услышала лязг цепей, сопровождающий спуск подъемного моста, и конский топот во дворе Шато-Гайара, она сначала решила, что все это ей только чудится. Столько раз бессонными ночами ждала она этого часа, столько мечтала об этой минуте с тех пор, как графу Артуа было отправлено письмо, где она отрекалась от престола и от всех своих прав и прав дочери в обмен на обещанное освобождение, которое все не наступало!
Десять недель молчания прошло с того дня, молчания более изнурительного, чем голод, более злого, чем холод, более унизительного, чем укусы паразитов, более ужасного, чем одиночество. Отчаяние овладело сердцем Маргариты, сломило ее дух, не пощадило ее тела. Последние дни она не подымалась со своего ложа, вся во власти лихорадки, державшей ее в состоянии полубреда, полузабытья.
Только когда ее начинала мучить жажда, Маргарита выходила из оцепенения, брала в руки стоявшую у постели кружку с водой и подносила к запекшимся губам. Широко открыв глаза, она всматривалась в окутывавший комнату мрак и бесконечно долгими часами прислушивалась к учащенному биению сердца, а когда лихорадка отступала на время от своей жертвы, когда разгоряченное чело овевала прохлада, когда ровнее начинало биться сердце, Маргарита резко подымалась, садилась на постель, испуская душераздирающие вопли, с ужасом чувствуя приближение смерти. Какие-то непонятные шорохи нарушали безмолвие, мрак таил в себе трагическую угрозу, и угроза эта шла не от людей, а свыше. Разум мутился, сломленный бессонницей, граничившей с кошмаром... Филипп д'Онэ, красавец Филипп, оказывается, жив: вот он идет рядом, с трудом передвигая перебитые ноги, грудь у него окровавлена; она протягивала к нему руки и не могла дотянуться. Иной раз он увлекал ее, недвижную, неведомой тропой, уводившей от земли к богу, но, перестав чувствовать под собой землю, она все равно не видела бога. И они шли, шли, и не было конца их пути, и так они будут идти через века, вплоть до Страшного суда, – возможно, это и есть чистилище.
– Бланка! – крикнула она. – Бланка! Идут!
И впрямь, внизу визжали засовы, скрипели замки, хлопали двери; на каменных ступенях лестницы послышался тяжелый топот ног.
– Бланка! Слышишь?
Но слабый голос Маргариты не мог достичь слуха Бланки через железную решетку, разделявшую на ночь их темницы, расположенные одна над другой.
Свет свечи ослепил королеву-узницу. В дверях толпились люди, но Маргарита, казалось, не замечала их: она следила взором за приближавшимся к ней гигантом, видела лишь его красный плащ, светлые глаза, поблескивание серебряного кинжала.