Узурпатор ниоткуда

Дубинин Дмитрий

Словом, спустя полчаса я очень даже озадаченно остановился. Походило, что мои шансы куда-то прийти очень близки к нулю. А даже если я и приду в населенный аборигенами пункт, что они сделают, увидев падающего от усталости европейца? Бананов дадут? Да, а что, собственно, я буду жрать по дороге?

За полчаса я не увидел ни одного животного, которое теоретически можно было бы подстрелить из автомата и потом съесть. Насекомые и паукообразные, надо полагать, не в счет. Во всяком случае, пока.

И пока я еще чувствовал в себе достаточно сил, чтобы пройти полсотни километров без привала. Но пятьдесят километров — для Африки не расстояние. Кстати, о привалах. Ночевать в этом лесу может оказаться небезопасно.

Но и обратно поворачивать нельзя! Что я там забыл, кроме трупов, склада и машины без топлива? Кстати, о складе — я ведь так и не посмотрел, что в нем находится. Может быть, есть смысл вернуться и дождаться хозяина? А будет ли он в восторге от непрошенного сторожа?

Словом, полдень застал меня уже достаточно далеко от аэродрома. Я снова сделал привал, только теперь уже почти без всякой надежды на дичь. О местной растительной пище я не знал почти ничего, а потому пробовать все подряд плоды и ягоды казалось мне уделом людей с более крепкими животами и нервами.

Мне немного повезло: я обнаружил большой ореховый куст. На ветках непривычного вида растения действительно болтались орехи, видом похожие на большой фундук, вкусом — на желуди. Надеясь, что поступаю правильно, я собрал все орехи и часть их слопал сразу же. А потом заметил, что облюбованный мной куст — лишь чудом уцелевшая часть большого растительного массива, который кем-то уже был хорошо обломан и объеден. Возможно, не слишком давно.

Как бы в ответ на мой вопрос, откуда-то донесся басовитый трубный звук. Похоже на вопль слона, по крайней мере в детских фильмах прошлого века он звучал именно так.

Кстати, за все время в Африке я так и не увидел вблизи живого слона. Только убитого, к сожалению… Не видел и других толстокожих, за исключением нескольких двуногих. Говорят, по-настоящему дикие животные остались только в Уганде и Танзании, но меня туда пока что не заносило.

Ну, что?.. Рота, подъем!..

Драпать положено в сторону, противоположную источнику подобного шума. Это вовсе не мысль античного мудреца, это я только что вывел новый закон природы. Драпал я минут пять, потом прислушался. К счастью, позади никто не ломал кусты, не сопел и не топал — следовательно, погони нет. Это радовало.

Но одновременно меня вдруг стали терзать смутные сомнения — а не заблудился ли я? Потому что я уже точно знал, что буду возвращаться к аэродрому. Идти невесть куда мне нельзя по той простой причине, что выжить в африканском лесу я не смогу. Но вот вопрос — смогу ли я вернутся обратно?

Задавать вопросы в воздух глупо. Надо идти. Идти обратно.

Пробивающееся сквозь густую листву солнце опять светило немного сзади — после полудня по местному времени я возвращался, вернее, пытался вернуться к аэродрому. Я безумно устал, мне страшно хотелось пить, но к фляжкам пока я запрещал себе прикасаться.

Я шел, время тоже шло. К семи часам вечера я понял, что заблудился окончательно. Куда бы я ни брел, лес везде казался одинаковым: плотная листва, крепкие наземные плети, кучи москитов, пауков, да пару змей еще заметил. Вот тут-то мне и стало страшно — черт возьми, прямо до дрожи в коленях пробрало!

Немного поорал в воздух, кроя на чем свет стоит бросивший меня экипаж. Потом прислушался. Кто-то вдалеке завопил очень похоже, но все же не человеческим голосом.

Быстро садилось солнце. В какую-то минуту его лучи, падая под довольно острым углом, вдруг ярко осветили лесную чащу, и в нескольких шагах от себя я увидел большой темный силуэт.

* * *

Все-таки, ничто так не сближает людей, как выпивка. Уже через полчаса за нашим столиком пусть на время, но исчезло некоторое напряжение.

Татьяна уверяет, что я пью излишне много. Сейчас я старался вести себя скромнее, насколько это было возможно. Пусть и говорят, что иностранцам надо спиртного значительно меньше, чем нашим соотечественникам, но мой опыт свидетельствовал о том, что это, мягко говоря, не совсем так. Вот и сейчас я в этом снова убеждался.

Граммов по двести коньяка уничтожил каждый из нас еще под салат. И это было только начало. Хотя Кеженис в дальнейшем только делал вид, что пьет — но это было понятно, он все же работодатель. Все же в процессе выпивки он заявил, что не видит ничего плохого в том, что пилоты расслабляются подобным образом; летчики, сказал Робертас, как моряки: на работе должны быть собраны и готовы ко всему, а на земле им разрешено все, что только взбредет в голову. Литовцы сдержанно усмехнулись, Курт с энтузиазмом поддакнул. Он быстро пьянел.

Попутно выяснились некоторые подробности относительно господина Фенглера, а именно — каким образом его занесло в Сибирь и на работу в литовскую компанию. Родом Курт был из Восточного Берлина, и по молодости принимал участие в разбиении известной Стены, наивно полагая, что жизнь восточных немцев в одночасье улучшится. Но, как очень скоро убедился, новые власти ФРГ настороженно относились к «осси», особенно к тем, кто учился в Советском Союзе — а Фенглер окончил Актюбинское летное училище. Курт ответил новым властям Германии взаимностью, в знак чего каким-то образом выправил себе направление на работу в Москву. Соотечественники крутили у виска пальцами и, видимо, не зря: Москва на переломе тысячелетий оказалась совсем не похожей на Актюбинск восьмидесятых. Она какое-то время била и швыряла бедного немца, пока Курт не прибился к литовским пилотам и не перебрался в Вильнюс, а оттуда — в Сибирь. В Германию возвращаться он то ли не мог, то ли не хотел, а, может, то и другое вместе. Несмотря на выпитое, он что-то недоговаривал, а под конец вечеринки окончательно сбился на немецкий. Дэйв постарался взять на себя функции переводчика, но — я заметил — переводил далеко не все, что рассказывал Курт. Сам же Дэйв, обращаясь преимущественно ко мне, намекал на некоторые особенности моей будущей работы и уверял, что главное в ней три вещи — осторожность, осторожность и еще раз осторожность. В противном случае — срок в африканской тюрьме, где год отнимает как минимум десять лет жизни…

Не слишком ли часто мне напоминают о возможности угодить за решетку?

Но этот вопрос я задавать не стал. Мои новые — как их назвать? — сослуживцы захотели узнать о моей трудовой деятельности. Естественно, тут ничего странного не было. Я рассказал им об этапах своего большого пути, следя при этом за тем, чтобы не ляпнуть чего лишнего.

И не ляпал. Я мог позволить себе рассказать о карьере снабженца, которая едва не прервалась на Кавказе в момент обострения тамошней обстановки, мог немного углубиться в воспоминания о работе на речном флоте, где экспедирование груза вменялось мне в обязанность… Но не сказал ни слова о зловещей «заимке» в глухой сибирской тайге, о войсковой части в Ченгире, или о страшном острове близ берегов Японии. Литовцам этого знать не требовалось. Если честно, я и сам о многом бы хотел забыть. Но это, наверное, кому как на роду написано: одному самое опасное приключение — это попасть в вытрезвитель, а другому выпадает такое, что и пятерым мало не покажется. Вот я к таким «другим» и отношусь…