Узы крови
Шрифт:
Однако Анна уверенно настаивала на Париже. Жан давно понял, что не в состоянии сопротивляться ей, когда у нее такой вид, тем более после того, что случилось в Тауэре. И теперь, пока он успокаивающе поглаживал дочь, он ощущал, что сзади к основанию ее шеи примотан скелет шестипалой руки. Ее вид, эта ее уверенность вернули им руку Анны Болейн, помогли их бегству. Теперь Анна Ромбо сама решит, что делать с рукой. И Жан знал только одно: пока что его дочь такого решения не приняла. Анна высвободилась из его объятий.
— Сколько я проспала?
— С рассвета до этого часа, и я почти столько же. Меня разбудил твой крик. Тебя мучил кошмар.
Анна посмотрела мимо него, словно на миг вернувшись в видения своего сна.
— Это был не кошмар, отец. По-моему, это было пророчество.
Жан улыбнулся:
— Что мы освободим медведя? Ты выкрикивала именно это.
— Освободим… — Она замолчала, хмуря брови. — Не знаю, смогу ли я объяснить, но… По-моему, медведь — это не просто медведь. Это какое-то существо. Человек. И этот человек стоит у столба, в цепях, хотя они и не настоящие. Позолоченные.
— Цепи?
— Да! — Анна взволнованно сжала ему руку. — Этот медведь живет среди знати. Я видела, как они танцевали! Красивые богатые люди.
Жан покачал головой.
— Не понимаю. Ты хочешь пойти на травлю медведя, так, что ли? Мне казалось, ты это терпеть не можешь!
— Не могу. Но это не обычная травля. Не простой медведь.
Девушка встала, подошла к окну, выглянула на улицу. А когда повернулась обратно к Жану, ее лицо возбужденно вспыхнуло.
— Отец, — сказала Анна, — где в Париже находится королевский дворец?
Жан был готов отказать ей, предостеречь, возразить, но снова увидел то же лицо, ту же уверенность. Вздохнув, он начал ей рассказывать.
В садах Лувра факелы освещали картину кровопролития. Среди туш разгуливали голодные падальщики, обрывая оставшиеся куски жареного мяса. От вола, занимавшего центральное место композиции, остались только раздвинутые ребра, торчавшие наподобие рангоутов выброшенного на сушу корабля. Внутри животного жарился целый барашек, в котором прятался заяц, чьи останки до сих пор терзали жадные пальцы, разыскивающие еще одну шкатулку с секретом, последний сочный сюрприз.
Лебединые перья пали, словно снежные заносы: три птицы были зажарены, а потом зашиты обратно в роскошное оперенье. На разгоряченных лицах пирующих оставались прилипшие кусочки пуха. Стены Собора Парижской Богоматери из теста были разбиты. Жадные руки давно растерзали хоры, где на железных вертелах вращались хористы — воробьи, дрозды, скворцы и перепела.
Помутневшие глаза ненасытных людей были обращены к последнему блюду пира. Оно громоздилось на главном столе сразу позади короля, вплотную к стене дворца: высокие башни из сахарных нитей поднимались в воздух на высоту двух человеческих ростов. Слоеное тесто и кремовые зубцы в точности копировали новую крепость его величества в Экс-ан-Провансе — шедевр искусства архитекторов и кондитеров.
Тагай смотрел со своего места за главным столом на измазанные лица придворных — те наблюдали за королем, ожидая его сигнала. Никто не мог начать последнего штурма раньше, чем это сделает он. А поскольку Генрих был занят жарким спором с папским легатом, Борромео, то похоже было, что пирующие еще не скоро смогут начать настоящую осаду сахарных укреплений.
Тагай вяло глодал воловье ребро. Он пил и ел мало. Отчасти это было результатом предостерегающего взгляда маркизы, который та адресовала ему со своего места рядом с разряженной герцогиней, чьи многочисленные украшения на открытой груди подчеркивали как ее богатство, так и возраст. Маркиза заранее показала ее своему подопечному: богатая старуха была его объектом на этот вечер.
— Она очень утонченная, эта герцогиня Эпе-Рулена. Так что не смей напиваться!
«Все они утонченные, — недовольно думал Тагай, — пока не закроются двери будуара».
Однако от желанного вина его удерживали не только перспективы грядущего вечера. Утренний сон все еще владел его мыслями. Весь день Тагаю не удавалось избавиться от него. Казалось, краем глаза он продолжает видеть медведя, протягивающего к нему лапы.
— Кажется, мой Медвежонок сегодня рассеян? Сидевшие поблизости моментально прервали разговоры и стали слушать. Так бывало всегда, когда говорил Генрих Французский.
Тагай посмотрел со своего табурета на короля. Он наклонил голову, но ничего не сказал.
— И кто же этот хорошенький смуглый мальчик?
Папский легат наклонился, чтобы уловить ответ его величества. Жирное красное лицо легата разгорелось от еды и разговоров. Тагай расслышал слова «война» и «Испания» — в последнее время они стали привычными за королевским столом. Перед тем как вернуться к собственным мыслям, Тагай заключил, что этот представитель нового Папы в Риме пытается уговорить его господина начать новый конфликт. А еще он понял, что им воспользовались, чтобы устроить перерыв в споре.
Генрих тоже нагнулся к своему собеседнику. Его тонкокостное лицо с аккуратной бородкой разительно контрастировало с красной физиономией итальянца.
— Это — мой ручной медведь, ваше преосвященство. Он в этом дворце единственный представитель моих новых колоний в Новой Франции. Или «Кан-а-да», как он их называет. Это правильно, Тагай?
Тагай кивнул, продолжая хранить молчание.
— Ах да. Еще одно ваше владение, которому угрожает наш общий враг, Испания. — Итальянец привел аргумент в свою пользу и снова принялся рассматривать Тагая. — Он похож на тех азиатов, которые приезжают к Святому Престолу с русскими посольствами. А этот прибыл из Америк?
Генрих кивнул:
— Мой добрый и верный слуга-бретонец, Жак Картье, привез его из своего первого плавания — о, уже двадцать лет назад. Вернее, он привез его мать, потому что этот мошенник прибыл тайком — в ее чреве! — Король рассмеялся, как и все, кто мог его услышать. — Увы, его мать и все мои остальные индейцы умерли. Только Медвежонок оказался выносливым. И все здесь его любят. Не правда ли, дамы? — Новый смех, который услужливо подхватили вокруг. — Тагай, поговори с легатом на своем языке. Право, он удивительно странный, этот язык. Говори, Тагай. Обратись к его преосвященству, как положено у вас, индейцев.