В безвременье
Шрифт:
Вот эти истории.
1. Гу…в СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧ. 26 лет. Палата № 11.
Его привезли в 3 часа ночи из другой больницы — осложнение. Большой аппарат Илизарова на ноге. Нога болела. К этому времени он лежал уже четыре месяца. У него длинные баки. Большая щербина в середине верхнего ряда крепких зубов. Когда санитар, неловко перекладывая его с каталки на кровать, причинил ему боль, он коротко застонал и крикнул: «А не пошел бы ты, добрый молодец, да кобыле в…..!»
Потом он много рассказывал:
— Друзей у меня много, до кия. Я всех этих «приятелей», «товарищей» не признаю — у меня друзей полно. Нас во дворе было тридцать два человека с одного года. Балдели, на гитарах давали. Один, глядь, полковник
Вообще мне везло… Я к одной бабе лазал по трубе на четвертый этаж. Она в проходной комнате, а слева и справа родственники, — понял? Особо не разгуляешься, но по-тихому можно. Лазал, лазал… Один раз лезу — труба, глядь, за вторым этажом — хряк! — и оторвалась. От стены отошла. Вишу покачиваюсь. До утра висел, думал, писец. Этажи высокие. На рассвете прыгнул — ни кия! Ушиб ногу. Похромал домой.
Отец от нас мотанул давно. Старшие братья, сестры переженились. А я с матерью. Когда мне за двадцать уже было, папаня объявился — прислал письмецо: «Хочу повидать тебя, сынок!» Я тоже ему пару слов чиркнул: «Иди ты на…..!» Мать спрашивает — чего же это отец одно письмо прислал и больше не пишет? Что ты ему, сынок, написал? Я говорю: что думал, то и написал.
Я с двенадцати лет на Кировском заводе. В горячем цеху. Сперва печи разжигал — газовщиком. Теперь кузнец. Бригадир комсомольско-молодежной. Раз в цеху одному парню — хряк! — палец отрубило. Чистый случай. А стали выяснять… И понеслась… езда по кочкам. Комиссия за комиссией. И этот, глядь, — техника безопасности! — больше всех вылобывается. За один день четвертая комиссия. Я обозлился, к горлу подкатило. Схватил ломик и на них. Они от меня. Три раза весь цех обежали, а цех вокруг — километр! Вызвали милицию. Идут. Я говорю: глядите, я сейчас вот по этой кнопке залубяню, меня не будет, и вас всех не будет. А тут как раз красная болванка ползет. Ну, они — шаг назад и потекли к выходу. Ничего, говорят, мы тебя у проходной подождем. А я, говорю, не выйду! Как? А так! Смена кончилась, я сменщику говорю Саша, все! Я остался, гуляй домой. Вторая смена кончилась. Мастер идет — ты что, и третью отстоишь? Я говорю, и третью отстою. В восемь вечера ребята свистнули — можно, ушли. И пошел я домой.
Два моих хороших друга вышли из тюряги — хулиганы, дураки! Ну, надо отметить… Говорят — давай к восьми к ресторану «Москва». Я пришел — никого. Сел. Выпил сто пятьдесят и домой. Где дружки-то? А дело получилось так: они пришли занять столик, швейцар, — знаешь, в «Москве» был, борода? — показывает через стекло, что, мол, мест нет. Они ему рубль показывают. Он — нет! Три! Нет! Они пятерку. Он дверь и приоткрыл. Они его бороду на руку намотали и на середину Невского вывели. Милиция — хегс! Ну ничего, отбрехались. А посадили их все равно. Через пару дней. Они за водкой пришли в магазинчик возле Фрунзенского. А продавщица — время вышло. Они ее за руки, за ноги — и выкинули. Стали за прилавок и стали раздавать водку, кто хочет. Ну… по пять лет.
Пили мы на Первое мая. Начали поздно. Время срать, а мы не жрамши. Наскоро взяли водки ящик. Закуски и баб. Посидели… и вырубился я. Просыпаюсь — еду в поезде. Глядь! Куда? Ё! Смотрю — рядом баба. Харя вроде знакомая, а вроде нет. Я говорю: я вас где-то видел. Она: и я. Я говорю: а куда это я еду? А она говорит: ко мне в гости, в деревню Палкино Псковской области. Е! Пошел в сортир. Сполоснулся. Гляжу в зеркало — я зеленый, как три рубля. Ну, думаю — хренс! — как же эту бабу зовут? И какое, ко всем сырам, еще Палкино? А потом думаю — все равно праздники, чего делать? Поехали в Палкино! Ну, приехали. Она говорит: зайдем в милицию… Я говорю: это еще зачем? Я этого не люблю. Это ты, как тебя там, не затевай. Да нет, говорит, мы к дяде едем, у меня дядя начальник милиции. Вылезает дядя. Бухой в сиську. К столу! — орет. А там, в Палкино, водки не достать, с прошлой пятилетки не завозили. Самогон дуют. И у начальника самый чистый — спиртометр выскакивает. Набухались. Пельмени там, то-ce… Старуха какая-то выползает. Вам, говорит, с Ларисой (Лариса она оказалась), вам, говорит, с Ларисой вместе стелить или отдельно? Я говорю: вместе, не пост. Утром опять дядя. Голова как дизель. А он с самогоном лезет. Пили, пили…
Я говорю — всё! Надо ехать. Дядя в слезы и целоваться лезет, — приезжайте еще. Я говорю: непременно, а сам думаю: нет, глядь, еще такой денек с дядей, и писец. Сели с Ларисой в поезд. Дядя плачет и сует мне трехлитровую бутыль с самогоном. Я тоже слезу пускаю. Всю ночь с какими-то ребятами (вроде геологов) пили. А я вот все думаю: на кой скуй эта Лариса туда ездила? Дядя ее, по-моему, даже и не заметил…
На пятнадцатый день нашего лежания Сергею стало плохо с сердцем. Его отпаивали. Когда мы остались вдвоем, он сказал:
Сегодня 11 февраля. Ровно полгода, как жена погибла. На автомобиле, глядь! Раскис я. Держался, держался и размяк. Ослаб. Любовь у нас была трудная. Со школы еще дружили. Потом поссорились, и я в армию ушел. В десантные войска. В Чехословакии «воевал» в 1968-м. Комвзвода нашего убили, и я встал вместо. В шестьдесят девятом вернулся. А она замужем. Спрашиваю — как они с Юркой живут? Керзово, говорят, лупит он ее. Я походил, подумал. Пару дней попили с ребятами. Потом взял здровый чемодан, пришел к ней. Собирай вещи, говорю. Она — как, что? Я говорю: пошли. И увел. А у Юрки три брата — татары они и все мясники. Поймали меня в парадной ночью, с работы шел, измолотили, где глаз, где нос… Утром опять пришли. В комнату. Только она на работу ушла, они и пришли… На следующее утро опять. Ну, я тоже своих ребят позвал. У нас лозунг такой — мы не бьем, нас бьют. Ну, уползли они, кровищу мы два часа подмывали… Потом как ни иду, — парадная темная, — в каждый угол гляжу. Через раз стоят… Пусть, мол, она вернется.
Раз прихватили все четверо, а я один. И окружают. Я к стене жмусь. Подошел, а чувствую, там шило торчит — один мясник, братец, подставил к стенке руку с шилом. Я говорю: давай один на один, с кем хочешь, чего ж вы вчетвером? А они сужают. Ну, думаю, писец! И вдруг — друг Саша идет, говорит: что за теплая компания, а? Я говорю: да вот, разговариваем… Ну и понеслось… А друг Саша тоже и тяжелоатлет, и сидел два раза…
Потом меня во дворе они поймали. Изметелили всласть. Друзья пришли, посмотрели и спрашивать ничего не стали — к ним! На квартиру. И звонить не стали — один у нас там спец по дверям вскрыл отмычечкой. А братики все за столом сидят, выпивают. Тут их били, пока они все под стол не полезли и не кричали хором: простите, мы больше не будем!
Но зато любовь у нас была. Ё! Вот совпадали интересы! Я на рыбалку зимой, и она со мной. Наденет теплые штаны, ватник… Дам ей удочку… Сидит. Красива она была до скуя. Оперетту очень любила — плохую, хорошую, ей все равно. А я — джаз. И на орган ходили… По абонементу… А детей не было. Надежду потеряли. И вдруг через два года забеременела. Я как с ума сошел. Купил два ящика коньяку, всех позвал. Пили, пили, поддавали, она говорит: Сережке спать надо (мы его решили Сережкой назвать, не в мою честь, конечно, а в дядю Сережу, отличный человек был, горный инженер, его в шахте завалило), она — все! Сереже спать пора! А мы… до утра… Понеслись.