В больнице
Шрифт:
– Что пишут?
– спрашивал сосед, взглядывая искательно: вдруг Алексей Петрович смилостивится и принесет и для него газеты. Алексей Петрович делал вид, что не понимает, и отвечал сердито:
– Добивают Россию. Доламывают.
– Через тяжелый период пройти надо...
– И куда выйти?
– подхватывал Алексей Петрович.
– В пустыню? В сплошные развалины? Они же не строители, они не умеют строить. У них профессия такая, талант такой - разрушать! Да, - спохватился он, - вы-то ведь строителем были. Вы можете отличить: или выкладывают стены, или бьют по ним чугунной бабой!
–
– Вот правильно: нулевой цикл. Не дальше нулевого цикла.
– Да вы хоть знаете, что такое нулевой цикл?
Они уже кричали друг на друга. Сосед перекинул через голову руки, ухватился за спинку кровати и подтянулся, чтобы освободить голос, звучащий сдавленно и пискляво. Алексей Петрович поднялся и перебирал ногами, словно собираясь рвануться. И вдруг враз умолкли - будто увидели себя со стороны. Продолжать было опасно.
– Включите мне, пожалуйста, телевизор, - подчеркнуто вежливо попросил сосед.
– Отдохните, - раскланиваясь, не уступая соседу в вежливости, отвечал Алексей Петрович.
– Вам вредно.
И одновременно с удивлением наблюдал за собой: зачем же так?
Удивился и сосед:
– Алексей Петрович, ведь вы же не в лесу!..
– Вот именно. Там мы ваши срамотильники не держим на соснах, на елках не развешиваем. Поэтому у нас звери порядочнее людей.
– Да считайте, как хотите. Но телевизор-то включить можно?
– Отдохните!
– Алексей Петрович не узнавал себя, не понимал своего упрямства, уже представлял, как он будет потом мучиться от стыда, - и стоял, как пень, на своем.
Он не заметил, когда сосед нажал кнопку. Вошла сестра, Татьяна Васильевна, наклонилась над соседом:
– Болит, Антон Ильич? Обезболивающее сделать?
– Сделать!
– сердито отвечал он.
– И включите мне, пожалуйста, телевизор.
Сестра выпрямилась и, обернувшись, напряженно и вопросительно смотрела на Алексея Петровича. Он кивнул.
И вышел.
* * *
Солнце то выглядывало из-под тающей алой зыби неба, то снова терялось в ней, как в волне; срывалось вдруг откуда-то бледное солнечное пятно, бежало по аллее, вспрыгивало на ярко-голубую, свежевыкрашенную скамейку и взметывалось на черную стену леса. Парк расходился на все четыре стороны, и с трех сторон разрезали его широкие аллеи с асфальтным полотном машинной дороги, по бокам которой тянулись пешеходные дорожки с часто расставленными скамьями. Дорожки уходили и в лес - и там яркими пятнами с натоптанной подле залысевшей землей стояли скамейки, и туда тянулись на белых легких опорах с выгнутыми шеями перевернутые чаши светильников.
Алексею Петровичу еще вчера позволили гулять, еще вчера он отыскал и перенес в раздевалку плащ и теперь, одевшись, впервые вышел на воздух. Вначале показалось, что свежо, так и дохнуло на него сырой струей, как только вышел, но это и естественно было после недельного лежания, а до того - с маленьким невольным перерывом после лежания месячного в непродуваемой комнате с застоявшимся духом болезней, после кидающих в жар лекарств и не менее кидающих в жар рассказов о том, что бывает, если застудить и воспалить
Алексей Петрович нашел удобную скамью - и пруд виден вместе с островком и мостком, и сам он спрятан в глубине уютной освещенной полянки - и опустился на нее, глубоко откинувшись на низкую спинку. Все было рядом - и небо, сгоняющее тучи влево, к востоку, и веселое зеркальце пруда, отороченное, как рамой, маслянистой полосой ила, и две березы на левом его полукружье, низко склоняющие над водой ветви, и железная решетчатая ограда фигурного литья за прудом, и голоса людей с аллеи справа... И так хорошо было, отдавшись солнцу, закрыть глаза и чувствовать, что все это рядом.
Он задремал, но слышал шаги слева, слышал, как уселись там на такую же скамейку, развернутую на дорожку, торцом к пруду.
– Витька! Витька!
– донесся счастливый и плачущий молодой женский голос - Как же ты прошел?
– Что же тут не пройти?
– отвечал возбужденно Витька.
– Я к тебе в любую темницу пройду.
– Почему в темницу?
– В светлицу. Если бы там в древнем замке на краю скалы сторожили тебя драконы - я бы и туда прошел. Мимо Змея-Горыныча и всех его двадцати пяти голов.
Она, не сдерживаясь, заплакала сильней:
– Я тебя люблю, Витька.
– Ну, что за беда, - с нарочитой небрежностью отвечал он.
– Я тебя тоже люблю. От этого не плачут.
– Я слабая. И я все еще боюсь.
– Не бойся, Леся, проехало.
– Парень еще что-то добавил, но Алексей Петрович не расслышал. Он не хотел подслушивать, но еще более не хотелось ему, пригревшемуся и завороженному, подниматься и переходить. Да и их он бы вспугнул.
– За что они так тебя?
– спрашивала она.
– Ты же знаешь: мозги у нас с тобой не туда повернуты. Не то делаем, не так делаем. Знаешь ты, Леся.
Она помолчала и натянуто спросила:
– Ты скрываешься?
– Нет, - быстро сказал он.
– Это пусть они скрываются. Я на своей земле.
– Скажи мне правду, Витька...
– Я тебе правду говорю. Правду, правду и одну только правду.
– Он говорил прерывисто, должно быть, лаская ее.
– Поправляйся скорей. Придет лето - поедем мы с тобой на Валаам. Там и обвенчаемся. Дадут нам келью, мне на подворье обещали. Рядом, под маленьким окошечком, будет плескаться вода. Кругом ни одной чужой души, все свои. Ты там быстро окрепнешь.