В больнице

Распутин Валентин Григорьевич

– Я и сейчас ее защищаю.

– Господь с вами! Если бы на фронте вас убедили развернуть оружие... за Россию... вы бы поверили? Хотя - что я?! Бывало и это. Все уже бывало. Вот это и страшно, что ничему нас научить нельзя. Но если вы не развернули оружие там, вы должны были знать, где Россия. А они развернули.
– Снова выпад в сторону телевизора.
– И давай из всех батарей поливать Россию дерьмом, заводить в ней порядки, которых тут отродясь не водилось, натягивать чужую шкуру. Неужели вас в сердце ни разу не кольнуло, почему, по какой-такой причине поносят так русских? В России. Вы ведь русский, Антон Ильич?

– Не видно, что ли?
– сосед смотрел на Алексея Петровича исподлобья и сказал холодно, отчужденно.

– Пока видно. Есть же у нас свои черты.

Но скоро их сострогают. Скажите, какие же мы с вами русские, если дали так себя закружить? Хоть чутье полагается иметь, если нет ничего другого. Для вас Россия в одной стороне, для меня в другой. Нет, не там, где мы с вами были при коммунизме. Но и не там, где вы видите, совсем она не там. Можно допустить, что я ошибаюсь. Но посмотрите. Мы дикари, звери, развратники, пьяницы, матершинники... полный набор... лодыри, покорное стадо, к иконе подходим не иначе как с топором. Надо нас в цивилизованный мир, чтобы привести в порядок. Посмотрите, как цивилизуют. Пьяницы - и заливают дешевой водкой. Развратники - и весь срам, все бесстыдство людское со всего мира, все несусветное уродство - сюда. Дикари - и гуляй свободно любой головорез, насилуй, грабь, воруй, убивай беспрепятственно, захватывай мафия и коррупция государственное богатство, объединяйся между собой, захватывай власть. Лодырь - и хлеб, масло у своего крестьянина не берут, везут из-за океана. Грубияны - и полон рот мата у каждого воспитателя. Не кажется это вам... ну, не совсем подходящим способом воспитания... совсем не подходящим?! Свободы хватило только на это - как сделаться окончательно без стыда и без совести, разграбить страну и оболванить нас с вами. А мы и рот разинули: настоящую Россию нам кажут! Нет, Антон Ильич, это не Россия. Избави Бог!

Алексей Петрович задохнулся и умолк. Сосед тоже дышал тяжело и смотрел на него враждебно. И вдруг сделал совсем по-мальчишески: поднялся и демонстративно включил телевизор.

– Новости, - объявил он.
– Извините, новости я пропустить не могу.

– Конечно, конечно, - не без удивления согласился Алексей Петрович и так же демонстративно отвернулся к стенке. Но успокоиться он не мог, остро жгло в груди разгоревшейся болью обиды и потери - огромной, всеохватывающей, лежащей где скорбно, где торжествующе на каждой человеческой фигуре, выговаривающейся в каждом слове. И, не договорив, ждал, когда дикторша с лицом и прической куклы Барби закончит учащенный механический стукоток своего голоса.

– Знаете, что еще непонятно, - нашел он после новостей паузу, чтобы продолжить.
– Понятно, конечно, понятно. Но понятно до беспонятия; голова отказывается принимать. Одни и те же трубадуры дурили нас и десять лет назад, дурят и сейчас. А мы уши развесили. Но если вы согласны с ними сегодня, значит надо признать, что вчера они дурили нас, потому что говорили совсем наоборот. А если дурили вчера и если это те же самые, дурят и сегодня. Такая это порода на нашем горбу развелась. То капитализм чудовище, то рай. Если бы они могли, они бы и солнце развернули, чтобы всходило на западе. А нам, дуроломам, пришлось бы со спины отращивать перед. Знаете, как я рулю? Если эта свора в голос запела, что выгода для России вот там - значит, выгода совсем с другой стороны. Так потом и оказывается. Безошибочная ориентация - ни компаса, ни азимута не надо.

– Оттого вы один такой и умный, а все дураки!
– выкрикнул сосед, решительно поднимаясь.
– Остыньте, Алексей Петрович, с меня хватит. Я, может, дурак, но мне сегодня все равно.

Алексей Петрович осекся: что это он в самом деле? Не на митинге. Глаз не надо, чтобы увидеть, что не это мает сейчас соседа. Он извинился, сосед не ответил. И как раз в это время открылась дверь и вошла жена Алексея Петровича, улыбаясь еще от двери и вглядываясь в Алексея Петровича, поздоровалась, установила на пол возле кровати тяжелую сумку и пропела:

– Как хорошо тут у вас! Совсем в лесу!

– Болей не хочу, - в тон ей ответил Алексей Петрович.

* * *

Утром соседа увезли, стало просторно и тихо. Он суетливо и долго взбирался на высокую и узкую каталку и нервно говорил. "Я

бы ногами, ногами, - повторял он, - туда-то можно и ногами, зачем вам беспокоиться?" Две операционные сестры в накрахмаленных халатах и шапочках, молодые, красивые, со строго выглядывающими из белизны ликовыми лицами неземных вестников, стояли по краям каталки и ждали. Когда же было велено соседу раздеться донага и когда, голого, укрыли его простыней, он сразу жертвенно затих. Только, натягивая шейные жгуты, крутил по сторонам большой седой головой. Каталка попалась разношенная, дребезжащая, и долго слышно было справа, куда увозили, надсадный скрип и стон.

Пришла своя сестра, Татьяна Васильевна, вздыхая, собрала с кровати соседа постельное белье и откатила в угол телевизор. Алексей Петрович удивился:

– Как вы угадали, что я с ним не в ладах?

– Зачем же угадывать?
– ответила она.
– Мы видим. Не вы один. У нас это первая причина для конфликтов. Одному нужна первая программа, второму четвертая... Или одного за уши не оттащишь... поверите, был случай в прошлом году: умер за телевизором. А второй принципиально не смотрит, просит перевести в палату без телевизора.

– А разве есть такие - без телевизора?

– Нет. Но есть неработающие. Погоняйте-ка с утра до ночи - никакая гарантия не выдержит. Ну и "диверсанты", конечно...

– Это что такое?

– Выводят из строя сознательно. Не показывал, не показывал - вдруг запоказывал, - говорила она неглубоким, с шуршинкой, певучим голосом.
– Это значит - "диверсант" выписывается, на место что-то там воткнул. А один забыл воткнуть, он уж очень сердит был... уехал, а телевизор как не пыхал, так и не пышет. На его место новенький поступил, ему подавай, чтоб пыхал, мастера требует. А что мастера - я-то чую, что не мастера. Звоню тому, он человек серьезный, на посту. Говорю: "Вы, Анатолий Сергеич, никакую маленькую трубочку с собой не забыли?" - медсестра засмеялась, вспомнив, как отвечал обнаруженный "диверсант". "Ой, - говорит, - Татьяна Васильевна, вправду забыл. Как вы узнали? Эта трубочка в шкафу на верхней полке в ваточку завернутая лежит. Не кладите трубку, посмотрите, там она или нет, не то я другую пришлю". Что же... там, конечно. Совсем-совсем маленькая, - сестра на пальце показала, какая маленькая, - а этакую оказину повергла в бесчувствие.

– Это сопротивление, - подсказал Алексей Петрович, тоже улыбаясь той опаске, с какой сестра покосилась на притаившееся зево телевизора.

– Вот-вот, сопротивление, а такое маленькое...

После операции соседа держали в реанимации два дня. Простояли эти дни все такими же сумеречными, с глухим вислым небом, наводящим тоску. Алексей Петрович подолгу стоял у окна и смотрел, как по бетонной дорожке вбегают в лес и выбегают из него человеческие фигуры, уже с непокрытыми головами и в легких накидках на плечах. Под окном у служебного хода громко топали ногами, сбивая налипший лист. Две женщины в красных форменных поддевках, могучие, как все дорожницы, собирали набросанные ветром сучья и громко разговаривали, ругая какого-то Одинцова, который врет и ворует. "Все врут и воруют!" время от времени делали они обобщения, устанавливаясь друг против друга в позе пророков и воздымая руки, а затем опять переходили к Одинцову. Одна, в кроссовках на огромных ногах и в какой-то странной нахлобучке на голове типа армейской пилотки, с властным трубным голосом, особенно громогласила.

– Говорит мне, - на хохлацкий манер басила она, - иди во Кремль работать, ежели тута не нравится.

– Какой находчивый, - отозвалась вторая, говорившая нараспев.

– Во Кремль!
– говорю.
– Во Кремль! Во Кремль! "Чем тебе, - он говорит, - Кремль не нравится? Будешь там шубы от снега веничком обмахивать. Ты женчина народного происхождения, тебе доплачивать будут за народную фигуру".

– Глите-ка! И где так навострился?!
– удивлялась вторая.
– Самого-то соплей перешибешь, а на народную фигуру хвост подымает. Где бы его так скараулить, чтоб промеж себя давнуть невзначай. Пускай бы поосторожней с народной фигурой...