В царстве тьмы. Оккультная трилогия
Шрифт:
— Не могу принять его великодушия, — протестовал барон.
— Вы обязаны принять его ради ваших детей. Вы отец и не имеете права делать их круглыми сиротами, лишить честного имени и еще громче разгласить семейный скандал.
С глухим стоном барон закрыл лицо руками.
— Вам следовало бы пойти к доктору и сказать, что прощаете его. Вы не знаете, как жестоко наказали его. Он полюбил Мэри, и она любила его: несчастные объяснились, и бедная девушка без ума от отчаяния, — заметил князь.
— Но в таком случае зачем он принимал у себя любовницу?
Заторский был в полной памяти и на вопрос князя ответил, что не особенно страдает, хотя чувствует чрезвычайную слабость.
— Простите мне нескромный вопрос, Вадим Викторович: зачем приходила к вам баронесса? Ведь о любви между вами не могло быть и речи, — нерешительно сказал князь.
— Конечно, она знала, что между нами все кончено… — И он в нескольких словах передал, как, будучи призван к Фене и возвратившись от нее, застал в своей комнате баронессу, пришедшую украсть у него яд, чтобы избавиться от мужа: она надеялась, что, овдовев, принудит Заторского жениться на себе.
— Ах, отчего не учат нас дисциплинировать нашу волю, чтобы уметь противиться влечениям плоти, как то предписывает нам честь наша! Как бы я хотел изучить эту науку души, отдать ей свою жизнь… Но Господь не желает этого! — с горечью прибавил доктор.
Князь поспешил вернуться к барону.
— Я прихожу облегчить ваши сомнения, Максимилиан Эдуардович. В отношении жены вы явились лишь справедливым судьей. Она была не только лжива и неблагодарна к человеку, осыпавшему ее благодеяниями и дарившему любовь, но собиралась отравить вас. — Он передал только что услышанное от доктора и прибавил: — Вадим Викторович отнял у нее яд и защитил вашу жизнь против ехидны, с которой уже прекратил всякие отношения. Несмотря на его поступок, вы теряете в нем друга. Хотя он глубоко честен в душе, но страдает недостатком воли и заражен развращенными нравами нашего общества. Он пал жертвой преступной проповеди «непротивление злу». Вывод таков: он не смог стряхнуть с себя развратной, подчинившей его себе женщины. Ах, если бы вы спросили моего совета, Максимилиан Эдуардович!..
— Владей я своей душой, как вы говорите, я не допустил бы порыву злобы ослепить меня. А демон толкнул на двойное убийство, — ответил барон, бледный и расстроенный, вставая с места и направляясь в смежную комнату.
Дрожа от волнения, нагнулся он над раненым, который пристально смотрел на него широко открытыми глазами.
— Я пришел благодарить вас, Вадим Викторович, за великодушие, которое искупило вашу вину, и просить прощения за мой дикий и преступный поступок. Я мог вызвать вас на дуэль, но не убивать. Гнев ослепил меня, — произнес он в волнении.
— От всей души прощаю вас. Более всех виноват я сам, и ваш гнев вполне справедлив. Не поминайте меня лихом… — усталым голосом проговорил раненый.
Подступившие к горлу
— Идите к себе, Максимилиан Эдуардович, лягте и постарайтесь уснуть или хотя бы отдохнуть. Завтра вам понадобятся силы, когда прибудут власти, а тем более для необходимых распоряжений по погребению, — заметил князь, беря под руку барона и помогая ему дойти до кабинета.
Затем поспешно вернулся к Вадиму Викторовичу, который дремал, но как будто не страдал, так как не слышно было ни малейшего стона, а только тяжелое и неровное дыхание. Князь сел в ногах постели и углубился в молитву, как вдруг легкий шум прервал его настроение. Подняв голову, он с удивлением увидел Лили. Она стояла на пороге, прижимая к груди образ Богородицы в богатом золотом окладе. На ней был длинный белый батистовый пеньюар, прекрасные белые волосы распустились в беспорядке, а бледное личико казалось прозрачным. Хрупкая, тоненькая девочка походила на видение, и широко раскрытые испуганные глазки ее были красны от слез, которые еще дрожали на густых ресницах.
— Можно войти и положить ему на грудь образ скорбящей Божьей Матери? Это облегчит кончину, — тихонько сказала она.
— Конечно, войдите, положите иконку нашей общей Покровительницы и помолитесь, — ответил князь, приветливо глядя на нее.
Лили потихоньку подошла к постели и прошептала:
— Я была у мамы, но она, кажется, уже умерла. Я помолилась за нее и хотела положить ей на грудь образ, но на меня напал страх, и… не знаю, право, но мне казалось, словно что-то отталкивает меня. Я убежала к дяде Вадиму помолиться, чтобы милосердная Царица Небесная спасла его и очистила. Он всегда был очень добр ко мне, а в прошлом году, когда я была смертельно больна, он ночи напролет просиживал около меня.
Слезы не дали ей продолжать. Она нагнулась к раненому и боязливо спросила:
— Жив ли еще?
Князь утвердительно кивнул головой.
Тогда она осторожно положила икону на лежавшую без движения руку больного. Тот вздрогнул, открыл глаза и улыбнулся, узнав милое, склонившееся над ним личико.
— Это ты, Лили? Спасибо, что пришла.
— Я принесла тебе, дядя Вадим, чудотворную икону, которая облегчит тебя. А могу я помолиться, чтобы Бог помог тебе? Не будет ли это тебе неприятно?
— Молись, Лили. Сам я мало молился в жизни и рад, что молитва твоей невинной души будет сопровождать меня в мир иной. Спасибо и прощай, дорогая крошка. Не забывай меня и будь счастлива; оставайся доброй и верующей… — Он умолк, видимо истощив все силы, а потом чуть слышно прошептал: — Пить!..
Князь подал ему остаток таинственного питья, и тот жадно выпил, а затем впал в забытье.
Лили встала на колени и горячо молилась.
Пристально смотревший на нее князь увидел, что над белокурой головкой ее засиял нежный голубоватый свет, а на груди сверкнул пурпурный луч, от которого повеяло живительным теплом.