В чужом доме
Шрифт:
Дядя Пьер замолчал и зажег погасшую сигарету. Тетя Эжени посмотрела на него, потом на Жюльена.
— Понятно, — сказала она, — почему у ребенка такой измученный вид.
— Хоть кормят-то вас прилично? — спросил дядя Пьер.
— Да, вполне сносно.
— У этих людей хорошая репутация в городе, — сказала тетя Эжени, — я удивляюсь, почему они так обходятся со своим персоналом.
Дядя Пьер развел руками, опустил на стол свои большие ладони:
— Но ведь, в конце концов, есть же законы. Для кого они писаны, для собак, что ли? Одно из двух: или Жюльен нагородил
— Я тебя уверяю, что ничего не спутал, — сказал Жюльен. — Но, наверное, так и должно быть, ведь другие ничего не говорят.
Дядя Пьер покачал головой. Лицо его сморщилось, усы стали торчком, брови насупились.
— Вот, вот где червяк проникает в яблоко, — сказал он. — Пареньки не знают своих прав. Они поступают на работу, приобретают там определенные привычки, передают эти привычки тем, кто приходит им на смену, а те — следующим и так далее. А вместе с тем ведь есть же люди, которые надрываются, чтобы добиться сорокачасовой рабочей недели, рискуют своим местом, а иногда и шкурой, лишь бы все изменилось! Черт возьми, мелкие хозяйчики куда опаснее крупных предпринимателей! Есть у хозяина три-четыре работника, и он с помощью мерзких уловок, мелочей, пустяковых приманок делает вид, будто он им «товарищ», ведь это приносит ему большую выгоду. И в конечном счете никто не жалуется.
По мере того как он говорил, голос его звучал все громче. Он жестикулировал, бранился и, казалось, почти забыл о Жюльене, увлекшись общими рассуждениями о труде, об эксплуатации плохо организованной рабочей силы.
— Зря ты лезешь в бутылку, — сказала тетя Эжени. — Это ничего не изменит. Вот таким ты и был всю жизнь. Вечно спорил со всеми о политике, а ничего не изменилось.
— Ничего и не изменится, потому что всегда найдутся люди вроде тебя, которые считают, что ничего не поделаешь, все и так хорошо. А если что и изменится к лучшему, то лишь по воле господа бога. Но если бы господь бог занялся благосостоянием трудящихся, то уже давным-давно была бы восьмичасовая рабочая неделя и пенсия в тридцать лет.
Он отодвинул стул и резко поднялся.
— Ну, — сказал он, — пошли. Сядем все-таки в лодку и поедем в сторону Рошфора. Если не доедем до протока, половим рыбу в затоне. Хоть одну-две щучки да подцепим!
Они вышли. Собака застыла в ожидании среди двора и смотрела на них. Увидев, что Жюльен берет в сарае весла, она стрелой помчалась к реке и прыгнула в лодку. Когда они сели, Диана уже улеглась на носу, положив лапы на борт и вытянув вперед морду.
— Тихонько поднимемся до первого затона, — сказал дядя Пьер.
Прежде чем усесться на весла, Жюльен сбросил куртку и рубашку.
— Правильно, — сказал дядя Пьер, — в твоем возрасте надо загорать. Пусть кожа дышит.
Тетя Эжени, стоявшая на берегу, спросила:
— В чем дело, Жюльен? Ты весь в волдырях?
Мальчик посмотрел на свой живот и грудь.
— Ничего страшного, — сказал он, — это клопы. Я немного чесался в первые дни, вот и образовалась короста…
— Ну-ка, подойди поближе.
Он выпрыгнул на берег. Пока тетя Эжени рассматривала его,
— Что? Клопы в комнате, где ты спишь?
— Да, есть немного.
— Немного, говоришь? Да их там, видно, полчища, черт возьми! Я в свое время спал в казарме; там они просто кишели, и то я не был так искусан. А что же другие, ничего не говорят?
— Они уже не чувствуют укусов. Кажется, к ним быстро можно привыкнуть: даже мне клопы не мешают больше спать.
— И неудивительно. После такого рабочего дня вы спите как мертвые. Мне кажется, черт побери, что хозяин мог бы сделать дезинфекцию.
Жюльен объяснил, что это не помогает, потому что как раз под полом расположена печь. Но дядя Пьер на этот раз пришел в ярость. Он грозился в тот же вечер отправиться к господину Петьо и потребовать у него объяснений.
— Нет-нет, не ходи, — взмолился Жюльен. — Не надо. Он меня после этого не оставит на работе.
— И что с того! — крикнул дядя Пьер. — Ты что, так стремишься остаться в этой помойной яме и надрываться ради людей, которые набивают себе карманы?
Жюльен посмотрел на тетю Эжени, дядя Пьер затих. Несколько секунд они стояли молча. Ярко светило солнце. Не было ни малейшего ветерка. Время от времени лист, оторвавшийся от липы, медленно падал, кружась в воздухе. Собака сидела в лодке, смотрела на них и стучала хвостом о днище. Дядя Пьер обратился к жене:
— Ну, что ты скажешь? Нельзя же терпеть. Нужно вмешаться.
— Не стоит горячиться, — сказала она. — Надо все обдумать. Можно еще немного подождать.
Дядя Пьер достал кисет и бумагу. Свернул сигарету, закурил и спросил:
— А товарищи говорили тебе о профсоюзе?
— Что это такое? — спросил Жюльен.
Дядя Пьер нахмурил лоб, брови его сошлись. Он сдвинул на затылок полотняную шляпу и почесал голову. Потом, вынув изо рта сигарету, стал объяснять:
— Это когда рабочие объединяются, чтобы заставить хозяев уважать их права. Ты платишь взнос, и тебе дают членский билет… Неужели тебе ничего об этом не говорили?
— Нет, — сказал Жюльен, — ничего.
Дядя Пьер посмотрел на жену, пожал плечами и проворчал:
— Господи, как грустно это слышать. Думаешь, чего-то добились, и вот в один прекрасный день видишь, что все нужно начинать сначала.
— Как бы то ни было, — заметила тетя Эжени, — надо, чтобы он купил лекарство и смазал тело. Эти укусы могут воспалиться. А моя сестра так над ним трясется, что бы она сказала, если бы видела, в каком он состоянии!
— Ты должна ей написать, чтобы она знала.
— Нет-нет, не надо, — сказал Жюльен, — не пиши ей, тетя, не надо.
Дядя Пьер придвинулся ближе и, посмотрев Жюльену в глаза, спросил:
— Что с тобой?
— Ничего. Просто незачем писать матери. Не к чему ее расстраивать.
— Нет, — сказал дядя Пьер, — тут что-то другое. Ты никогда особенно не заботился о том, чтобы уберечь родителей от волнений. Ты от нас что-то скрываешь.
Он помрачнел. Сжав своими заскорузлыми ладонями руку Жюльена, он тряхнул ее несколько раз и снова заговорил: